Интересный комментарий из дружественного канала к техно-оптимистическому эссе Сэма Альтмана. Моя позиция противоположна.

Посмотрите вокруг - жизнь во многом тяжела и уныла. Даже у самых умненьких из нас. Как это преодолеть? Дело в том, что, говоря в терминах этого текста, «реальное движение, способное преодолеть любое положение вещей» это не интеллект, а труд. Искусственный интеллект или человеческий – это инструмент для труда в широком смысле. Пока жизнь такое говно, вне зависимости много у нас интеллекта или мало, машинный он у нас или человеческий, пересекаются ли всякие его "потоки" или нет, человечеству будет нужен труд.

Неолиберальное воспитание заставляет многих из нас думать две ужасные мысли. Первая это то, что труд это тяжелое занятие, которое нужно избегать, и которое никогда не вознаграждается по заслугам. Вторая это то, что преодолеть "положение вещей" можно только (в последней инстанции) деньгами. Из этих двух ужасных мыслей следуют и соответствующие им мечты – либо о неожиданном богатстве, либо о UBI, универсальном базовом доходе. Я как-то поднимал в этом канале дискуссию о UBI, и слышал много утверждений, мол "круто будет не трудиться, я смогу заниматься творчеством" (творчеством как противоположностью труда, видимо). Трагедия этих идей в том, что общество, пытающееся преодолеть "положение вещей" деньгами, а не трудом, никогда не вылезет из дерьмового состояния (даже чисто экономически это не работает, тут необязателен какой-то "духовный" аргумент).

Конечно, личный отказ от этих двух идей не меняет сам по себе мир, в котором мы живём. В том мире, что есть, труд действительно тяжел и редко вознаграждается, и без денег ничего не преодолеть. Но труд это еще и такая редкая штука, которая – в отличие от интеллекта и денег – действительно является сама по себе процессом по созданию условий для реализации собственных возможностей. Ты не можешь надумать себе счастье из интеллекта, ты не можешь купить себе возможность улучшать мир, но ты можешь трудиться над тем, чтобы труд улучшал твою жизнь.

С экономической точки зрения, мне близка позиция Современной монетарной теории, MMT (если вам нужна какая-нибудь полу-безумная теория, чтобы быть очень edgy, это одна из лучших, что сейчас есть). Вместо UBI она требует гарантии трудоустроенности: чтобы государство было "работодателем в последней инстанции". Неолиберальный подход к экономике предполагает поддерживать какой-то процент безработных, благодаря которому люди боятся потерять зароботок, терпят дерьмовую работу и маленькую зарплату – и так приходят к "двум ужасным идеям", что я описал выше. Отказ от этого подхода, и от необходимости безработицы, абсолютно необходим, особенно с учетом того, как выглядят продукты ИИ. Потому что иначе нас ждут куча безработицы и нищеты + куча сделанного ИИ говна, которое ужасно, но и так сойдет, поскольку никто не захочет давать людям возможность трудиться, чтобы сделать что-то эфемерно лучше.

Заводной Карнап объявил день гемблинга, 7.07. В честь этого мы будем читать Борхеса, “Вавилонскую Лотерею”.

Как все люди Вавилона, я побывал проконсулом; как все – рабом; изведал я и всемогущество, и позор, и темницу… Я познал то, чего не знают греки, – неуверенность.

Под конец рассказа Лотерея полностью сливается с миром, становится от него неотделимой, не более чем метафорой. Иногда Борхеса интерпретируют именно так: как метафориста. Этот взгляд упускает то развитие, которое его магические понятия проходят, прежде чем окаменеть и превратиться в мир. Лотерея, став миром, перестаёт быть собой. Её едва уловимое различие с миром – важнейший элемент борхесовской логики. Ключевой пассаж показывает, что в самом начале Лотерея была революционным желанием, и достижением, бедноты:

В плебейских кварталах ширилась тревога иного рода. Члены жреческой коллегии умножали ставки и наслаждались всеми превратностями страха и надежды; бедняки (с понятной и неизбежной завистью) понимали, что они исключены из этих бурных, столь восхитительных переживаний. Справедливое стремление к тому, чтобы все – и бедные, и богатые – равно участвовали в лотерее, привело к волнениям, память о коих не изгладили годы. Некоторые упрямцы не понимали (или притворялись, будто не понимают), что речь идет о новом порядке, о необходимом историческом этапе… Как-то один раб украл красный билетик, и при розыгрыше ему выпало, что у него должны выжечь язык. Такое же наказание определял кодекс законов за кражу билета. Одни вавилоняне утверждали, что он заслужил кару раскаленным железом как вор; другие великодушно полагали, что палач должен покарать его по велению судьбы… Начались беспорядки, произошло прискорбное кровопролитие, но в конце концов вавилонский народ настоял на своем вопреки сопротивлению богачей.

Речь идёт не просто о желании волнительных развлечений, а именно о каузальной логике насилия. То наказание, что получает раб, ведет к беспорядкам не потому, что Лотерея как-то его меняет – напротив, борьба ведётся за право подвергаться ровно тому же (неизбежному) насилию, но по совершенно другой логике, за право уничтожить легальные причины своей судьбы, даже понимая, что сама судьба от этого не изменится. Борьба ведётся за право на горе игрока, а не раба, даже если жизнь игрока неотличима от наказания за гордый бунт.

Народ учреждает таким образом регулярный искупительный ритуал, сродни тому, что среди философов 20 века было принято называть, с сомнительной антропологической точностью, карнавалом или потлачем. Столь сложное перераспределительное действо трудно совершать без ошибок, ошибок, порождающих множество жалоб, которые организующая Лотерею Компания не принимала:

Лотерея это интерполяция случайности в порядок мира, и принятие ошибок в ее исполнении – не нарушение хода судьбы, но ее, судьбы, подкрепление.

Это роковое заявление можно было бы сравнить с заявлением полиции, что все насилие, что оно совершает по ходу своей деятельности, является всегда справедливым, так как полиция служит в конечном счете справедливости. Эта формула отменяет революционное самоопределение народа, который отдал свою судьбу ритуалу Лотереи. Она смешивает сакральную случайность Лотереи со случайностью административной ошибки. Такое смешение, наверное, было неизбежным в силу самого существования Компании как силы, отдельной от учредившего ее народа.

Вавилоняне – не склонный к спекуляциям народ. Размышления о природе лотереи, само сословие интеллектуалов, что ими займется, появляются лишь для интерпретации этого заявления Компании. Они находят интеллектуальный выход из технократического тупика: они требуют бесконечного и непрерывного свершения лотереи, вмешательства случайности в каждый аспект и каждый момент ее производства. Лотерея сливается со своим платоническим “Небесным Архетипом”, она повсюду и неуловима.

Одна из [гипотез] внушает чудовищную мысль, будто уже много веков Компания не существует и будто священный беспорядок в нашей жизни – чисто наследственный, традиционный; согласно другой, Компания вечна и будет существовать до последней ночи, когда последний бог уничтожит мир. Еще одна версия гласит, что Компания всемогуща, но влияет только на ничтожные явления: на крик птицы, на оттенки ржавчины и пыли, на утреннюю дремоту. Другая, высказываемая устами маскирующихся ересиархов, состоит в том, что Компания никогда не существовала и не будет существовать. Еще одна, не менее гнусная, убеждает нас, что совершенно безразлично, подтверждаем мы или отрицаем реальность этой таинственной корпорации, ибо весь Вавилон – не что иное, как бесконечная игра случайностей.

В день гемблера я желаю вам верно следовать тем сакральным и судьбоносным ритуалам, что вы сами себе учредили, не отдавать их Компании, не прощать в них ошибок, не смешивать их с жизнью.

Что-то старинное с Полиной Колозариди, я почему-то видимо решил назвать себя художником, кем я буду себя через два года называть, страшно и подумать. Но может быть интересно! Там в главной роли - олдскульный ранний чатжипити

Есть один историк и блоггер, Брет Деверё, и он любит писать о стратежках Парадокса. В одном из его постов - "Почему Европа?" - он формулирует этот важный исторический вопрос, почему Европа всех обогнала в своё время, и описывает то, как историки сейчас пытаются на него ответить, критикуя по дороге кое-какие популярные, но не выдерживающие критику взгляды, и в том числе ту теорию исторического развития, которую воплотил Парадокс в Europa Universalis IV. И выходит следующее – были кое-какие внешние и нетривиальные обстоятельства, связанные с географией, политическим дроблением, некой конкретикой внешних угроз – в силу которых различные общества развивались в свои особые стороны, выбирая те (обобщенно понимаемые) технологии и экономические/политические структуры, что были максимально адеватны для каждого из них в то или иное определенное время, но в долгосрочной перспективе оказалось, что именно европейская ситуация произвела те из них, что потом помогли привести к захвату большей части планеты. Не потому, что европейцы были как-то умнее и лучше, но потому, что тот особенный европейский способ, которым они друг друга убивали, как и те причины, почему они это делали, хорошо распространялись и на всякое колониальное насилие. (Лучше почитайте сам текст, не надо придираться к моему корявому обобщению). Так вот, Парадокс не смог такую штуку смоделировать, поэтому у него в итоге очень тупо: у европейцев есть огромные "культурные бонусы", из-за которых Европа в игре не может не выигрывать просто по числам.

На этом Брет заканчивает, а мне становится как раз интереснее всего. Потому что тут у нас сразу эпистемологически-гейм-дизайнерский вопрос. Это Парадокс просто не справился и не додумал, не домоделировал? Или тут есть какой-то принципиальный гейм-дизайнерский предел? То, что описывает Брет – теоретико-игровые модели. А у Парадокса анти-модели, некие непрозрачные "внутренние свойства культуры". И что такое, в конечном итоге, сопротивляться моделированию исторической причинности? Не просто признавать его ограничения, не требовать от него тонкости (всё это goes without saying) – а прям сопротивляться? Это держаться за эти "внутренние свойства", это хвататься за ноумены (в данном случае – Культуру), отдавать им причинностную силу – что, на мой взгляд, является ни в коем случае не научным, а политическим ходом. Наука занимается не изучением, а уничтожением ноуменов, уничтожением любых объяснений в духе "вещи таковы, просто потому что они такие". Поскольку любая вещь, если ее брать как а приори существующую, это ноумен, наука занимается не ее изучением, а ее уничтожением: в пользу теории.

Так вот, с точки зрения гейм-дизайна это становится проблемой. Потому что с нашей позиции исторического заднего ума "совершенно очевидно", что все эти нации должны были не тратить время на всякие стены и харакири, а изобретать ружья и идти всех завоевывать. Тогда любая нация могла бы претендовать на колонии по всему миру. Но в таком случае любая сложная теоретико-игровая модель, воплощенная внутри игры, спотыкалась бы об этот задний ум. Если ты знаешь, что в игре нужно будет в конце, то ты не можешь не игнорировать всякие отвлекающие гейм-дизайнерские придумки в начале.

Выходит, что объяснительные ноумены типа Культуры суть символ бессилия перед всезнающим взглядом на историю как на определенного рода прогресс. Это попытки сохранить интересую локальную агентность в ситуации, где игроки почему-то типа могут знать, что хорошо и что плохо в очень далекой перспективе, которая на самом деле очень далека от их насущных проблем. Так оно, по крайней мере, в нашей теоретико-игровой модели "гейм-дизайнер моделирует Историю против игроков" – но это, мне кажется, адекватный взгляд на определенные виды анти-прогрессивистской политики. Ноумен как объяснение человеческого поведения это попытка ввести локальные причины как нечто более важное, чем глобальные.

В определенной степени это необходимо, так как, перефразируя Кьеркегора, (современная) жизнь судится нами почему-то глобально, но жить ее приходится локально. Мы часто встречаемся с этим, например, когда составляем своё резюме: обнаруживаем, что усилия, которые были совершенно необходимы и очень ценны локально на каждом из наших рабочих мест, невозможно описать как что-то важное и нужное "глобально". Надо было, со стыдом думаем мы, не спасать тот маленький рабочий мир, а повышать продажи на 6.7%. Ну или когда мы думаем, что надо было не в семье нормальную атмосферу поддерживать, а лучше разделять мусор и больше скандировать какие-то лозунги. Защитить нас от этого бреда может только какая-нибудь радикальная непознаваемость, наша собственная, культурная, Другого, ну или, например, скуки, всегда сберегающей нас от жизни по бессмысленным, далеким от нас ценностям.

Так что вот: наука уничтожает вещи и освобождает нас от них, но они нам всё равно нужны, чтобы мочь жить хоть немножко против этой самой науки.

(Навеяли на это всё посты в недавних телеграм-каналах, которые я люблю читать. Первый пост (советую канал для тех, кто любит про игры) критикует применение гейм-дизайнерского мышления к вопросу профессионального призвания, второй призывает создателей ИИ-моделей (надеюсь, в более широком смысле экономически-математических симуляций?) заняться то ли вместо них, то ли перед ними исторической этнографией разного рода интересных ситуаций (вроде Французской революции), а третий говорит о том, что ученому надо не думать о скуке и заниматься всеми темами (в комментариях даже – вернуться к вещам и заниматься всеми вещами) . )

Поздравляю Артёма и Жиля с публикацией. Советую всем сходить на презентацию. Я не буду никого обманывать и скажу, что книгу прочитал наполовину и не понял. Но я Артёму в этом доверяю больше, чем себе, "идиоту", и обязательно перечитаю её попозже. В конце концов, причины моего непонимания совершенно очевидны:

книга не понравится [] тем, кто заякорен реальностью, проникнут прагматизмом и принимает за теорию лишь те ее части, что спекулятивно возвращают к тому, что они сами делают и что́ делает их самих;

Каюсь. Люблю поразмышлять о том, чем занимаюсь, а о другом не очень люблю.

Дело не в том, что эта пора, «половина земной жизни», побуждает людей подводить итоги и вносить изменения в свою жизнь, дабы как можно лучше использовать оставшееся время: подобное управленческое и туристическое видение человеческих дел, жалкое и к тому же ложное, не было присуще ни Граллю, ни мне. Более радикально то обстоятельство, что мне потребовалось 40 лет, чтобы начать жить. В молодости, если ты не болван, ты в основном хочешь умереть. Как там в старости, я еще не знаю. С тех пор, как мне стукнуло 40, я живу. Мы с Граллем не управляем своей жизнью, но мы вступили в отношения с жизнью (подобно тому, как Сен-Жюст говорит об отношениях со справедливостью или Сильвен Лазарюс — об отношениях с реальным).

Манифест Дилфов? До встречи лет через 7.

Чайна Мьевиль это как если бы Гай Ричи был в десять раз умнее — и леваком. Как у Ричи — очень живые и при этом архетипические персонажи, упор на стилизованные диалоги и гиперболизированное, развлекательное насилие. Вместо какого-либо развития героев мы просто узнаём о них новые странные подробности, спонтанное и не всегда консистентное влияние коих на сюжет получается принять не всегда. Постоянные описательные виньетки, которые прекрасно работают в кино у Ричи и заставляют порой раздраженно пролистывать Мьевиля. Глубина таланта Чайны и готовность экспериментировать, умение легко оживить даже самую противоречивую концепцию компенсируют отсутствие, даже сопротивление той отточенной, прилизанной форме, за которую мы любим Ричи.

Сила Мьевиля в том, что его работы — через магию (или ее эквивалент в соответствующих работах) — исследуют "распределение чувственного": любой магический элемент, что он вводит, это конкретная модификация того, что люди (или другие существа) могут в принципе видеть, замечать, чувствовать, думать и т.д. Это настолько фундаментальная идея в его работах, что можно подумать, будто он читал Рансьера и решил его проиллюстрировать. Практически все его произведения заканчиваются резким обрушением "эстетического режима", что иногда почти что работает, а иногда служит довольно-таки непонятной и ненужной концовкой (как в Кракене или в последней фразе "Станции Пердидо"). Невзирая на сюжетную слабость, подход Мьевиля к магическому реализму создает неисчерпаемо странные и в то же время понятные миры, логичные не в силу каких-то формальных законов, но в силу консистентной организации чувственного.

Так из всех "левых" замашек Мьевиля, Рансьеровский анализ чувственного работает лучше всего. Но на этом они не заканчиваются, и мы постоянно — буквально в каждой книге — спотыкаемся, например, о разнообразные жестоко подавляемые полицией восстания, пикеты или забастовки рабочих. Никакого материалистического объяснения за ними у него не стоит, обычно это просто какие-то там рабочие, которые на фоне там бастуют — просто потому что они рабочие. Может быть Мьевиль надеется своих читателей вдохновить на что-то такое, приучить их бастовать и ожидать полицейской дубинки. Эти восстания никогда не важны для сюжета, просто являются странным элементом фона и не особенно нужным напоминанием о том, что автор — левак.

Я прочитал пока что четыре романа. Несмотря на мой критический тон, я горячо рекомендую любой из всех (концовки можно забыть, затянутые описания пролистать).

1. Город и город — нуарный детектив в смутно постсоветско/мусульманском сеттинге. Организующий реальность жителей двух городов раздел чувственности, самая прямая иллюстрация Рансьера, работает на уровне, который нам представим: не столько магия, сколько, буквально, приученность не видеть половину реальности. (Современный Тбилиси как будто бы чувственно разделен примерно так же...)
2. Кракен — людям почему-то меньше нравится, а мне показался прекрасным. Тайный магический Лондон, в котором странные верования, культы и секты оказываются сильно влияющими на реальность: мир сотен мифопоэтических гиперстиций, кто во что горазд. В этом сеттинге я бы читал и читал и читал.
3. Embassytown — поэтичное исследование разумности и языка. Большую часть романа это именно люди, как сейчас чат-боты, пытаются доказать свою разумность. Катастрофические последствия языковых экспериментов не особенно выстраиваются во что-то логичное, но сама концептуальная смелость захватывает, как и всегда.
4. Perdido Train Station — насколько я понял, всем эта книжка нравится больше всего. Мне, напротив, зашла куда хуже. Концовка настолько слаба, с очень жалкой и ниоткуда взявшейся тенденциозной моральной проблемой, что короткую третью часть можно было бы вообще пропустить.