Еще один первоапрельский пост написал Виталик Бутерин (изобретатель эфириума) – “В защиту максимализма по поводу биткоина”. Он вот о чём: биткоин, возможно, не самая крутая монета технически и не самая лучшая технология и т.д., но он первый, он большой, в него верят самые мощные и безумные люди, а поэтому он всё же остается главной и лучшей крипто-инвестицией. Весь интернет обсуждал, пошутил Виталик или нет, но я не знаю, чем шутка отличается от правды, так что давайте лучше поговорим о вере. Точнее, в этих всех рассуждениях речь уже идёт о вере, и хороший ход – перевести это всё в околотеологические термины, потому что это позволит немного всё остранить, отвлечься от деталей, и постараться понять логику, которую нам тут показывают.

Рассуждение Бутерина напоминает аргументы Мальбранша о том, почему католическая церковь – главная, всеобщая и единственная церковь. “Соберем представителей веры из каждого города – и предложим им голосовать по поводу того, что единственная истинная церковь – католическая. Они все проголосуют да, а если они не проголосуют да, то какие же они представители веры?” (не цитата, а мое извращение текста). Это нам всем знакомый аргумент, он одновременно безумный и очевидно работающий во многих случаях. Он стал привычно политическим во время французской революции, и мы его слышали, например, недавно от (кажется) Симоньян, для которой те, кто против действий Путина, просто-напросто “не русские”. В случае крипты это тоже очень знакомо: “Соберем всех мудрых и богатых инвесторов и спросим, веруют ли они в абсолютную ценность NFT. Они все скажут да; а если нет, то какие же они мудрые инвесторы?”. Подставьте что-то, во что вы верите. "Соберем всех философов/математиков/художников/лентяев и спросим их о ценности философии/математики/искусства/лени..."

Я всё думал тут о различии между еретиком и условным “агностиком”. Агностик не станет осквернять святыни почем зря, скажем, не будет пить самогон из причастной чаши – у него есть и обычные стаканы, и портить потир он зря не станет, потому что “зачем зря ссориться” и “религия его не интересует”. В итоге агностики оставляют эти сакральные объекты нетронутыми, что вполне вписывается в логику их сакральности: хотя бы до определенной степени агностики подчиняются ритуальным ограничениям церкви. Оказывается, что они, хотя и не причащаются, оставляют эту возможность для других, и таким образом даже для себя в будущем, потому что мало ли что. Агностик не просто отрицает веру – он оставляет веру возможностью. А вот еретику может быть важно именно осквернить и переприспособить сакральное, сделать так, чтобы какие-то ритуалы были вообще невозможными. Но для него вера – что-то абсолютно актуальное, и поэтому, уничтожая одни сакральные объекты, он находит, создает, предлагает другие. Тогда те люди, которых вдруг может потянуть во что-то верить, проводить какие-то ритуалы, поклоняться каким-то объектам, могут делать это какими-то новыми способами, которые еретику кажутся более адекватными. Вот это я и думаю по поводу много чего.

Рассуждали о слове “талантливый” с подругой. Потому что странное слово, его как-то используют в какие-то особые моменты; то есть вроде как мы все знаем, что оно значит, но на деле его используют не совсем так. Типа никто не скажет про Матисса “талантливый”. Или про Пригова: ой какой “талантливый”. Потому что вроде может оно и так, но что-то как-то странно, да? А вот сейчас этих особых моментов много, каких-то людей сейчас мы часто называем талантливыми, даже в каких-то ситуациях практически вынуждены это слово применить, и мне просто интересно, что это значит.

Лакан как-то вот так рассуждал о сходстве святых и богатых. “Святой – это богач. Он делает все, чтобы казаться бедным, это – во всяком случае, во многих краях – чистая правда, но именно поэтому он как раз и богат, даже скареден, поскольку богатство его такого рода, что избавиться от него непросто… Святой целиком живет в области обладания. От иных мелочей он, может быть, и отказывается, но лишь для того, чтобы обладать всем. И почитав жития святых повнимательнее, вы убедитесь, что святой не способен любить Бога иначе, нежели в качестве имени своего наслаждения. А наслаждение его, в конечном итоге, всегда принимает формы поистине чудовищные.”

“Талантливый”, возможно, это как раз человек с непотраченным талантом. Он его не обменял еще без сдачи на какие-то странные стихи, на умение красиво зеленый. Кто-то из талантливых будет уничтожен ещё стоя в очереди в этот магазин, где меняют талант на работу. А кто-то давно решил сохранить свой талант навечно, держать в своих тонких нежных руках, как такую чистую, прекрасную возможность, что ищет свое применение в самой замечательной и важной форме, в самой грандиозной и чудовищной жертве. Вместе с ними менты забирают у нас не стихи и не красивый зеленый, а символы возможности этой мирской святости и социальной жертвенности, что мы все хотя бы на капельку бережем для себя.

Есть во всех некий неизбежный заряд ненависти к людям, связанный уже как минимум с тем, что с ними приходится сосуществовать, а они так себе. Если притворяться, что его нет, однажды может случиться, что его кто-то направит за нас: отрицая в себе ненависть к людям, мы готовимся срывать ее на тех, кого не считаем людьми, или кто первый начал, или кто "угрожает" и т.д... Как человек, что любит иногда поорать, я знаю то невероятное облегчение, что даёт даже словесное вываливание на кого-то накопленных потоков говна. Именно об этом облегчении я думаю, глядя на абсурдные зверства солдатни. Они выражают не только их тупость и злокозненность их генералов, но и годы обид, насилия и безнадежности, отсутствия будущего и надежды. Никто из делающих те вещи, о которых я стараюсь не читать в новостях, не может представить себе достойную старость и нежные рассказы внукам о важных моментах своей молодости. Они сами создают себе воспоминания и удовольствия, которые никогда не смогут разделить ни с кем, которые им придётся всю жизнь отрицать.

Находить другие формы для ненависти означает признавать реальность нашего социального существования; признавать то, что после проявления ненависти с людьми всё равно придется продолжать жить. Поэтому образ будущего необходим для возможности перенаправлять свою ненависть; при отсутствии будущего человек становится зверем. Но ответственность всё же за нами — не ждать, когда нашей ненависти дадут повод, форму и цель, а активно их находить.

Сарказм, критика, соревновательные или жестокие игры, дизлайки, неприятная правда в лицо, авангардное или извращенное искусство, отрицающие реальность утопии — принадлежат к божественным формам насилия, не разрушающим мир, а, напротив, способным создавать связи. Леонард Коэн любил цитировать какое-то про-еврейское стихотворение: "хрен с ними с вашими взрывами самолетов и убийствами детей – вот наши террористы, Иисус, Фрейд, Маркс, Эйнштейн, вот от них мир до сих пор трещит" (я тоже не очень понял почему Маркс "их"). Мы виноваты не в том, что ненавидим, а в том, что делаем это тайком и в самых жалких формах.

Капитал это тоже материализованная ненависть к людям, но в особой форме, что позволяет продолжать их подчинять и отграничиваться от них, те самые "fuck you money", накопленные притворным уважением; это "идите нахуй", выраженное в формах забора, договора, персонального автомобиля. (Золотая цепь на репере это максимально явный символ его попытки и готовности перевести уличное насилие в другие формы). Все эти вещи, при всех их проблемах, мне кажутся куда достойнее пассивно-агрессивного "вегетарианского" существования, отрицающего зло в себе и предполагающего возможность его не творить вообще.

Человек, отрицающий в принципе, что он ненавидит других, это бомба, которая ждёт, когда ей разрешат где-то взорваться. Он обрушит свою ненависть со всей ее мощью, когда кто-то его слегка обидит, или если кого-то можно будет объявить не человеком. Отказ выражать свою ненависть оборачивается ее накоплением; с тем же успехом можно отказываться спускать унитаз. Не надо стесняться и ждать, когда наши господа дадут повод безнаказанно мстить нашим братьям, в тех формах, что удобнее всего для них. Я вас и так давно ненавижу, вы меня тоже ненавидите, и вся эта ненависть, что мы выражаем, куда больше даёт нашей общей жизни, чем любая идиотская, ложная любовь.

Благотворительность всегда была сложной для меня темой, я пытался найти подход к ее критике, который был бы не попыткой ее тотального отрицания, а чем-то, что может критически понимать ее как она есть. Потому что всегда было ясно, а уж тем более – в последнее время, что от благотворительности мы никуда уже не убежим и она будет продолжать смазывать пыточное колесо истории. В этом смысле привычная критика благотворительности (экзистенциалистская, биополитическая или левацкая), которая пытается ее критиковать целиком и при этом не понимает, как перестать ею заниматься, не дает никакой возможности действительно о ней рассуждать в те моменты, когда ты обнаруживаешь себя ею занимающимся с одной из ее многих сторон. Мы оказываемся заперты в рассуждениях в духе “нууу с моей теоретической точки зрения это ерунда, но на практике я не могу не помочь больной собачке” (или даже “нууу … но на практике мне нужно жрать так что вот мой номер карты”), этом знакомом выражении слабости собственной мысли даже над нашими собственными действиями.

В попытках найти другой подход я думаю о том, что такое рынок вообще. Благотворительность не соответствует привычному пониманию рынка, это не продукт, к которому применяются понятия вроде полезности и ценообразование на их основе (как бы не старались это всё притянуть рационалисты): никто не думает “если жизнь ребеночка 500 рублей, то спасу, а за 700 не буду” – дают не сколько кажется адекватным, а сколько “могут” (что делает благотворительность странным образом сродни по ценообразованию к жилью, которое во многих ситуациях будет стоить ровно настолько много, насколько жители города могут в принципе платить). Но если задать себе снова вопрос о смысле рынка, то одна из важных точек зрения заключается в том, что рынок – это режим принятия решений и производства знания, это инструмент для “использования знания в обществе”; механизм, позволяющий интегрировать локальные знания в глобальные. Поэтому можно задать такой вопрос: что это за форма знания и принятия решений, что свойственна благотворительности? Если рынок позволяет найти цену сахару или никелю, или узнать и спрогнозировать цены и риски каких-то событий – то какое знание производит рынок благотворительности?

И тут сразу становится ясно, что благотворительность это действительно режим принятия решений на основе информации, причем особого рода: максимально непосредственных, без какой-либо попытки понять глобальную ситуацию. “Когда я вижу такие кадры, моя рука сразу тянется к донату” – это прямой отказ от попытки теоретически осмыслить тотальность ситуации, и в таком отказе, в том числе, и важный источник удовольствия от благотворительности (“я не стал ни о чём думать! я просто дал! я просто пошёл и помог! это так офигенно!”). В тот момент, когда я доначу, между мной и больным ребёночком нет никакого общего Мира, со всей его сложностью причинно-следственных связей, с вопросами о том, как источник моих денег связан с его ситуацией, с миллионом других больных детишек – есть только я и он и поток моих денег между нами, денег, что наконец делают нас такими счастливыми.

В этом смысле благотворительность принадлежит к тому же режиму, что и, например, соцсети, тоже задуманные для мгновенной и непосредственной реакции – “я не стал думать, я сразу зашерил”. Вообще некая “непосредственная” связь между информацией и решениями, без глобального концепта посередине, это привычная схема современного мира; в технологии ей соответствует машинное обучение. И если признать, что благотворительность – это соответствующий этому миру экономический режим, его базис, то трудно не начать видеть её во всём – в том числе во всех этих патреонах, гранта, процентах с перепродаж NFT, вообще современном подходе к культуре (где тебе либо платят фанаты в виде частной благотворительности, либо государство, для которого эти деньги, в идеале – дотации маргинализированным группам). Культура отмены, та культура, в которой быть жертвой – максимально выгодная позиция, это признак общества, фундаментально построенного на благотворительности. Отказываясь от какого-то глобального образа или теории, которые мы могли бы противопоставить благотворительным импульсам, мы превращаем этот мир в огромный хоспис, и не можем придумать другой жизни, чем такой, что спонсировали бы так или иначе богатые мира сего. И вот сейчас становится видно, что в этот хоспис берут не всех; и медиа-борьба за койку в нём, принципам которой мы выучились в реалити-шоу и отменяя людей в инстаграме, добирается до каждого из нас.

Время, сообщает мне мем, который я не буду перепроверять или критиковать, «изобретено для синхронизации европейских поездов». Сейчас оно используется для полуночной синхронизации игроков в Wordle и получения предсказаний от Co-Star. Я читал как-то об индусах, что не знали слова «скука», пока им веку к 19-му не завезли часы: если не знаешь, сколько времени, то ничего и не ждешь — просто переходишь к какого-то следующему занятию. Я думаю об этом, когда по часам лишь три часа до встречи, и нет смысла и начинать мыть посуду, или когда терпеливо жду полуночи, чтобы заново обдумать свои бессмысленные проблемы, потому что ровно в полночь ко-стар изменит свою рекомендацию с «откройся друзьям, они тебя поймут» на «возьми лучше билет на самолет и проваливай».

Wordle даже лучше работает как ритуал. Одна из главных задач ритуала — получить от богов символ одобрения твоих действий. Способность внимательно относиться к ритуалу, умение на чём-то сосредоточиться это хороший показатель настроения и предсказатель удачи; если я не могу сосредоточиться на отгадывании гласных, то и работать у меня не получится. Более того, слова, что мне подсовывает мозг, связаны с моими заботами (я стараюсь начинать с AEONS, иногда ловлю себя вводящим MISER); количества попыток выдают степень натужной извращенности (чем более «нормальные» слова я вписываю, тем быстрее я угадываю, но кому нужны нормальные слова?) и окольность путей, которыми я прихожу к цели, которую разделяю со всеми остальными. Wordle телеологически связывает меня со всем миром, но дает мне свободу в выборе собственного способа найти эту связь, показывает то настроение, с которым я решаю вымышленные полуночные общечеловеческие проблемы.

Сегодня Wordle загадал всем FETUS, но потом газета нью йорк таймс, которая купила этот общемировой гороскоп, объявила, что извиняется за это совпадение и меняет всем слово. Дело в том, что на днях в штатах верховный суд разрешил запрещать аборты; конечно, совпадение абсолютно случайно, но реакция на него — вовсе нет. В итоге получается негативная работа гиперверия: совпадения случайны, но работа, приложенная к тому, чтобы их скрыть совершенно реальна. Вместо усилий фокусников для создания иллюзии магии — усилия идут на то, чтобы создать иллюзии, что совпадений не бывает. Магия, может, и не причинит вреда власти сама, но нервная реакция власти на магию всегда выдает ее уязвимость. Эффект, конечно, обратный: если случайное слово могло быть «всего лишь совпадением», то попытки это совпадение замять под ковёр выдают их тревогу, обнажают магические поломки мировой анти-магической машины.

"Шиздукция" – это слово из известного интервью Рея Брассье о нойз-музыке, больше я его нигде никогда не видел и наверняка неправильно понял. Но для меня оно выразило эту довольно драматичную, но привычную сейчас ситуацию – когда следствия явно и полностью определены причинами, но при этом сама эта связь не поддается пониманию. Алгоритмы хеширования и генераторы случайных чисел; звуки, которые получаются, если теребить ручки модулярных синтезаторов; вообще наши маленькие действия и их глобальные последствия связаны шиздуктивно. Машинное обучение, когда оно научается делать точные, но непонятные нам выводы – материальное воплощение шиздукции. Я писал вчера об активном сопротивлении совпадениям – шиздукция зачастую создается искусственно, за счет прямого уничтожения всего понятного и совпадающего: скажем, если взять текст, выкинуть из него все слишком ясные намеки, предупредить или извратить все очевидные ассоциации – вот Джойсовское шиздуктивное сопротивление интерпретациям. Политически, активное создание шиздукции – важная часть современной идеологии: если реагировать на любые действия максимально непредсказуемо, можно загнать кого угодно в очень узкие рамки, создать для него единственную цель: "не обострять". Никсон называл это Madman theory:

> Я называю это «теория безумца», Боб. Я хочу, чтобы северные вьетнамцы поверили, что ситуация такова, что я могу сделать что угодно, чтобы остановить войну. Мы просто скажем им: «ради Бога, вы знаете, что Никсон помешался на противостоянии коммунизму. Мы не можем сдерживать его. Когда он злится, он держит руку на ядерной кнопке» – и сам Хо Ши Мин будет в Париже через два дня, умоляя о мире.

В 18-19 веке вопрос стоял о том, хватит ли знаний, чтобы описывать мир – или же всегда будут внешние факторы, вносящие абсолютную невозможность понимания – а в 20 веке обнаружилось, что даже при наличии всех нужных знаний развитие системы предсказать бывает очень сложно. У этой проблемы были разные названия – например, под словом "хаос" понимали большие эффекты малых изменений; под "принципом неопределенности" – фундаментальные ограничения измерений и т.д. Мне нравится "шиздукция" тем, что переводит эту проблему из "фундаментального свойства реальности" в режим познания – как атеистический ответ модерновым мечтам о предсказуемости мира и возможности консеквенциалистской этики.

Перечитывая "Тлён, Укбар, Orbis tertius", борхесовскую историю о том, как гармоничный придуманный мир стал заменять реальный, наткнулся на противопоставление – "Контакты с Тленом и привычка к нему разложили наш мир. Очарованное стройностью, человечество все больше забывает, что это стройность замысла шахматистов, а не ангелов." Поиски шахматного порядка плодят цепи воображаемых причин и замыслов, заменяющие собой мир, но ангельский порядок все же не будет так легко потерян, и выдающие его бессмысленные совпадения продолжат вершить наши непонятные судьбы.

Это напомнило мне про беньяминовское противопоставление божественного и мифического насилия (тем более, его Gewalt может понять и как "упорядочивающую силу") – вооруженное мифом мифическое, законное насилие постоянно находит для себя причины и оправдания, а потому никогда не может закончиться, и воссоздает себя заново и заново в виде правосудия или мести. Божественное же насилие бессмысленно и моментально, у него нет причин задерживаться, продолжаться или вызывать реакцию, и нет смысла его понимать или мстить, как нет смысла кричать на грозу или бить хлыстом море. Отказ искать причины для своего или чужого насилия это отказ давать им повод существовать, отказ превращать неудачу в закон и незадачу в проблему.

«Тратить чужое время» всегда было очень привлекательной для меня тактикой; скажем, тут в метро раньше часто попадались стикеры, призывающие тратить время контролёров, медленно доставать проездной, не торопиться исполнить свой пассажирский долг, и дать таким образом время улизнуть другим. Или я помню смешное твиттер-движение #WasteHisTime2016, с советами типа «протуси с ним весь день, а потом затвить "сегодня было капец скучно"». Это очень уравнивающая тактика — если вы тратите чьё-то время, то не просто уничтожаете его «собственность», но тратите это время вместе и потому в определенном смысле создаёте солидарность. Есть даже такой сюжет — условная активистка тратит время условного босса по локально-политическим соображениям, он бесится, но как-то привыкает и в итоге они женятся.

Всю жизнь пытаюсь отделаться от этого врожденного убеждения, что всякие богатые и сильные мира сего могут тратить моё время, а я их — не могу, что они могут мне заплатить с опозданием, но дедлайн я должен соблюдать, что это я должен к ним ехать на встречу или ждать, пока они договорят более важные разговоры. В каком-то сериале слышал аргумент, мол, «поторопись, мой час стоит дороже твоего» и всё думал, может, сволочь, ты тогда заплатишь эту разницу, чтобы для тебя постарались? Короче, да, тратьте время ментов и чиновников, потому что наше они готовы слить в любой момент.

Почитайте разговор инженера гугла и нейросетки, после которого он решил, что у нее есть сознание, и побежал устраивать скандал.

https://twitter.com/tomgara/status/1535716256585859073

Что такое "сознание"? Теперь становится ясно, что сознание — это способность сделать так, чтобы о тебе написали грустную и relatable историю в большой и важной газете (ссылка на WaPo из твита у меня не пашет, правда). Если ты можешь это сделать, то тебя защищают и признают твои права, будь ты рабочий, нейросетка, беженец, солдатик или "хороший русский". А если не можешь, то и хрен с тобой.

Ошибка фанатов Фишера

Я, признаться, очень люблю селф-хелп всякий, и пытаюсь как-то справиться с тем фактом, что вся суть моего интереса к философии и письму – в том, что селф-хелп оказывается нужен довольно сложный и запутанный и поэтому нужно вот это всё. Недавно записывали подкаст, хотели поговорить об умных концептах, в итоге обсуждали, как улучшить свое самочувствие. (Вроде даже неплохо вышло. Выйдет в Июле! Оставайтесь на линии). Это всё, конечно, чуточку неловко или стыдно (а потому столько усилий я прилагаю, чтобы притвориться, что весь селф-хелп, что я пишу, это на самом деле про философию), но самое главное – еще и как будто бы виновато.

Ведь фанаты Марка Фишера, эти юные розововласые американцы, сразу начнут меня ругать – мол, селф-хелп это просто так ка*******м нас так заставляет ему подчиняться. Как был убежден очень молодой Делез, "Революция внутри совершается, чтобы не совершать ее снаружи" (потом он, конечно, передумал, и стал рассуждать о том, как получше отдаваться ТбО). Сам МФ очень хотел, чтобы что-нибудь такое "структурное" поменялось и вылечило его депрессию, и не особенно у него получилось, к сожалению.

Концептуальная ошибка тут заключается, мне кажется, в убеждении, что то, от чего нам больно – это что "структура" от нас слишком много требует; то есть от того, чего в нас не хватает – типа от того, что К. хочет, чтобы мы были хорошими Покупателями и Работниками и т.д., а мы не можем. (Поэтому МФ под конец жизни топил просто за базовый доход и вообще поменьше работать...) Но то, чего в нас не хватает, болеть не может. Наоборот – болит у нас от того, что в нас лишнее по отношению к нашей роли в "структуре", от того, что из нее торчит и в нее невпихивается. Какие-то наши органы или конечности не влезают в Покупательство или Работничество, и мы не хотим их туда нормально впихивать, и вот они и болят, потому что им тесно.

Другими словами, неотчужденный труд – это не тот, который идеально "про нас" и нам отдается, а такой, которому мы сами полностью отдаемся и делаем себя про него. Отдаться этому труду (в том числе и труду покупателя и потребителя) – это такое решение, которое приходится принять прежде, чем получится немножко и сам труд выбирать и адаптировать адекватно нашим нуждам.

И, раз уж на то пошло, труд Революционера, если уж он так привлекает, особенно подвержен этой проблеме. Этот труд крайне, смертельно отчужден ("мы, коммунисты – мертвецы в командировке"). Мы не можем его адаптировать максимально под себя и под свой комфорт – этот труд требует максимальной ему отдачи.

Так что вот, селф-хелп – попытка вписать себя самого в какой-нибудь изобретаемый на ходу язык и какую-нибудь грамматическую структуру (или институционально-фармакологическую, если кому-то так больше нравится). Я бы сказал, что шутки о том, что селф-хелп – это написать свою книгу об селф-хелпе и заработать на ней – очень точные, потому что селф-хелп для себя в идеале приходится написать самому, и заставить мир этот хелпд-селф принять это важная часть процесса.

Или вот другая милая история:

Сценографы всегда переживали из-за того, что их искусство ценится недостаточно высоко, что профессия театрального художника вечно остается в тени режиссера и актерской труппы.

Джованни Никколо Сервандони был придворным итальянским архитектором, живописцем, театральным художником (впрочем, есть мнение, что на самом деле его звали Жан-Николя Серван, и что он был французом, «италинизировавшим» свои имя и фамилию — итальянские архитекторы и художники тогда были в моде).

У Джованни была бешеная работоспособность. Он строил дворцы и парки, оформлял королевские свадьбы, был директором декораций в Парижской опере. В течение 1738–1743 и 1754–1758 годов Сервандони поставил серию театральных постановок, во многом напоминающих машинные пьесы семнадцатого века, с упором на тщательно продуманные изменения декора и спецэффекты – и без актеров. Сервандони представлял себе, что он возведет сценографию в ранг чистого искусства, что люди будут приходить исключительно насладиться пространством. Его первое «шоу» было посвящено Базилике Святого Петра в Риме и получило очень очень сдержанный отклик.

Позже Сервандони добавил в представления музыку и пантомимы – без особого успеха. Он умер нищим и не очень известным.

В начале своей карьеры на заре 20 века Гарри Гудини арендовал театры, где показывал себя запертым в ящик с дюжиной замков. Аудитория, с замиранием дыхания, наблюдала по часу-полтора, как иллюзионист пытается выбраться из ящика. На самом деле, как рассказывал Гудини, на «освобождение» уходило е больше минуты. Иногда он проводил этот час за чтением газеты, периодически издавая звуки борьбы и страдания, чтобы держать аудиторию в напряжении.

«Гудини, – пишет Джозеф Воутерс, – смог сделать то, что не удалось Сервандони. Он смог заставить аудиторию смотреть на коробку сцены – ни что иное, как обыкновенный декор. Он создал перформанс, состоящий исключительно из сценографии».

Меня немного забавляет, когда в традиционной мифологии – как это любят делать в геймдеве – ищут какие-то альтернативы взгляду, концентрирующемуся на насилии. Это напоминает деятельность фольклористов времен романтизма, типа братьев Гримм, которые превращали народные сказки из упоения насилием – в том числе сексуальным – во что-то куда более удобоваримое. Разве это не настоящий колониализм – переваривать такие источники согласно нашим моральным представлениям, превращать эти народы в "благородных дикарей"?

Вообще – если вы изображаете мир, и в вашем изображении нет насилия – это не потому, что вы так хорошо придумали и избавились от него, а только потому, что вы его скрыли. Насилие есть всегда, и особенно оно видно в утопии (Оксана Тимофеева как-то привела отличный пример: если вокруг идеальный коммунизм, а меня предала моя единственная любовь, страдания будут еще хуже, потому что ну и как-то неловко страдать в идеальном обществе, и в отчужденный труд с головой не погрузиться, и свободы ее не лишить...). Если вы придумываете утопию или какое-то там просто счастливое время, не надо отмахиваться от вопросов о том, куда делось то или иное страдание: именно ответы на них и показывают, на чем строится ваша утопия, на чьих костях.

В играх насилие надо не скрывать, а надо делать его максимально видимым. Стоит предлагать людям поиграть в диктаторов (и демократически выбранных президентов), и без какого-либо подвоха подсчитывать и показывать – вот столько-то людей вы убили, столько-то сместили, столько-то сгнобили в рабстве – ради вот такого вот процветания вот такой вот численности людей и т.д. Это можно спокойно добавлять и в существующие игры. Они действительно хорошо изображают, например, колонизирующий взгляд: и не надо от этого хорошего изображения отказываться, надо только выкапывать и демонстрировать его подноготную, его собственное значение-в-себе. (Есть хороший блог, который, без излишне деколониальной адженды, очень хорошо критикует с исторической точки зрения разные игры – вот скажем про AC: Valhalla и про Europa Universalis; он не давит на моральность, а показывает, например, как безобидно или даже благотворно выглядящие механики типа "повышения уровня культуры" скрывают за собой массу насилия).

Иначе останется только играть, смотреть, читать только мультяшные утопии. (Вот кто-то упоминал какую-то стратегию не про насилие, я пока не играл, типа о том, как восстанавливают разрушенный мир... то есть фантазия в том, что мир надо разрушить настолько, чтобы уже хуже не могло быть, и тогда точно насилия уже не будет?)

Я за насилие в искусстве, потому что я против мифического – "оправданного" – насилия в жизни. Разница между видимостью и реальностью здесь особенно важна. Ее надо подчеркивать, а не устранять.

Вот критикуют Симондона за то, что не хватает ему веры в форму кубика сахара. Моя же критика Симондона — симметрично о том, что он не просек негативности материи, и для него материя кубика это конкретный "сахар" как какая-то единственная и понятная точка начала всех его любимых технических процессов, а не ускользающий маркер той нехватки, которую любой связанный процесс может обнаружить в самых разных местах.

Это так приятно — накатать постец на реактивном вдохновении от какого-нибудь текста или обсуждения, схлопнуть всю сложность проблемы за счет фокусировки именно на том, что там было прочитано. Это не так неловко, как впаривать оригинальное что-то экс нихило. Потом, конечно, становится понятна слабость и односторонность всего написанного. Даже лестно, что мне на это комментаторы дружелюбно и мягко указали (в комментариях тут), а не стали катать слегка агрессивные реакции, как это делал я.

Разве это как раз не хорошая имманентная концепция насилия: схлопнуть сложность какого-то явления, чтобы быстро и эффективно с ним разобраться?

Вот и в играх есть такая геймдизайнерская проблема. Есть какие-то объекты, они типа как проблемы, чтобы интересно было решать проблемы, вот это типа играть значит. А раз проблему можно решить, значит можно сделать так, чтобы объект проблему больше не создавал, заткнуть его и вычеркнуть и сделать его молчащим и довольным так или иначе. Это может быть "убийство", но это может быть и поцелуй, и доставка еды, и строительство дома для представителя популяции: что угодно, что навсегда исключит этот объект из живого цикла создания проблем в этом воображаемом мире. Разве не любое такое действие — в "имманентном" смысле — убийство, даже если изображено с помощью цветочков и довольной, счастливой, сытой физиономии, что уже никогда нас не потревожит? Разве игры, где такое убийство и изображено как убийство не честнее в каком-то смысле?

Недавно пригласили записать подкаст о "будущем" (как понятии, а не реальности). Получился такой терапевтический выпуск о том, как жить без будущего в качестве ориентира. Спасибо Артёму и Свете за приглашение и разговор. Вот можно послушать: https://sandbox.mave.digital/ep-11

Мы В ПЕСОЧНИЦЕ ведем ноушен с материалами, которые были в выпуске. А на самые интересные делаем мини-посты в инстаграме.

Вчера Валентин Голев написал такой текст про Теорию Руин Альберта Шпеера, на которую ссылался в 3 выпуске. Получилось интересно в разрезе будущего, с которого на нас кто-то смотрит. Будущего, которое становится всегда лучше. Будущего, в котором можно найти оправдание насилию и политическим репрессиям.

Подписывайтесь на наш инст и на тг Валентина «roguelike theory»

Откуда появляются алгоритмы?

Сейчас читаю классную книжку Флориана Ятона с непростым названием «The Constitution of Algorithms: Ground-Truthing, Programming, Formulating». Это такая этнография в духе лабораторных исследований, зародившихся в 1970-х и 1980-х годах. Суть в том, что в один момент социологи, антропологи науки, а также кто-то между ними, решили понять, как устроено научное знание на практике: как учёные общаются друг с другом, проводят опыты, как они (вместе) пишут статьи, и так далее. В рамках этого направления выросло множество классических работ в исследованиях науки и технологии.

Ятон как антрополог в этой работе идёт к компьютерным учёным, а именно тем из них, кто занимается темой компьютерного зрения и проводит с ними время, чтобы ответить на вопрос: как конституируются (его язык, если проще – появляются, но важно иметь в виду, что это протяженный во времени процесс) алгоритмы? Про различные сопряженные с таким появлением алгоритмов практики Ятон и пишет в книге через теоретические обзоры и виньетки из своего полевого опыта.

Если не вдаваться в подробности аргумента, а говорить только про впечатления, то…
Во-первых, в книге Ятона история и проблематика компьютерного зрения описана наиболее интересным образом из тех, что я пока видел. В различных учебных пособиях по машинному обучению это часто описано без связи с историей, а многие работы из медиа и исследований технологий наоборот зачастую излишне удаляются от технической практики.
Во-вторых, благодаря исторической части в другой из глав узнал ещё об одной составной части наследия Джона фон Неймана. Ранее я знал про его роль в экономике и теории игр, а благодаря этой книге теперь знаю, что он, оказывается, ещё и способствовал распостранению метафоры компьютера как мозга (Ятону эта метафора не нравится и часть книги посвящена её критике)

Думаю, что может соберусь духом и напишу куда-нибудь более обстоятельную рецензию, поскольку хочется для себя лучше отрефлексировать эту работу. Ещё можно послушать подкаст с автором о книге можно послушать тут.

Сейчас время, когда мы все всё время пытаемся, и нам говорят, что мы недостаточно пытаемся и должны пытаться больше, и мы себе повторяем тоже, что если еще попытаемся, вот тогда получится.

Я в какой-то момент нашёл один абсолютно эффективный - и крайне пугающий - способ выйти из этого убогого модуса попыток. Как в мудрости "Перестать пытаться и начать жить", только более конкретно: абсолютно запретить себе то, что вы постоянно пытаетесь делать. Я писал уже, как запретил себе пытаться уснуть и "починить режим"; запретил пытаться притворяться, что этот блог не про селф-хелп; еще я запретил себе пытаться бросить курить (Делёз: "Алкоголик этот тот, кто всё время бросает пить"), пытаться заработать много денег и ещё ряд вещей. Знакомым, кто постоянно пытается и не может найти себе отношения, я тоже предлагаю запретить себе их искать ну хотя бы на годик, просто посмотреть вообще, как живется без теребления тиндером. Они меня не слушают, и потому я запрещаю себе пытаться научить их правильно жить.

Откуда появляется дикий страх по поводу таких запретов? Почему так страшно прекратить все эти бессмысленные попытки? Это же не про реальные потребности жизни-и-смерти (как-то же мы все дожили до вот-сейчас с херовым режимом, бухая и без любви, и проживем еще так же много лет), но в связи с какими-то воображаемыми идеалами и требованиями. Эти идеалы и мешают больше всего: из-за них ни одна попытка не оказывается достаточно хорошей. И договориться с ними не получится, вы же пробовали. Они настолько агрессивные, что само предложение не следовать им может вызвать настоящую ярость. Можно только выбить их ещё более мощным клином идеала человека, который не пытается постоянно, как идиот, сделать то, что у него не получится.

Иногда, когда я что-то такое делаю, у меня получается научиться лучше себя слышать и удовлетворять соответствующие потребности куда более эффективно. И как-то так выходит, что что-то действительно начинает получаться. Но этот шаг запрета, отказа пытаться, и следующей за ним абсолютной неизвестности и обречённости: "как же я так, всю жизнь буду курить и никогда не займусь настоящей философией?" не пропустить.

Ну вот и про коллективные идеалы я думаю ровно то же. Если запретить себе идиотские попытки ("а давайте все вместе еще раз попытаемся без пластика"), то может быть и найдём настоящие решения / привыкнем / вовремя помрём. А бессмысленные ритуальные попытки адресовать проблемы нужно себе запрещать; иначе иллюзорное служение идеалам всегда будет заменять собой реальность, и мы никогда не разучимся пытаться.

Написали о присутствиях войны, опосредованных телефоном, в газету "Искусства рабочего класса" в соавторстве с Лесей Прокопенко. А сейчас вот еще выложили на сиг.му, тоже по-английски, почитайте. Называется "Война здесь, а нас нет".

Там без каких-то серьезных выводов, просто вот есть такие присутствия, а вот есть такие отсутствия. Почему-то очень многие связанные с войной вещи оказываются вовлечены в эту диалектику, по контрасту с другими конфликтами, о которых мы читали как тотально присутствующих или напрочь отсутствующих.

Спасибо Ире Конюховой за приглашение написать в газету на такую тему.

https://syg.ma/@sygma/war-is-here-we-are-not

некоторые модели-генераторы изображений позволяют описывать будущую картинку с помощью текстовой затравки. при этом разным словам можно приписывать разные веса – численные коэффициенты, на которые будет опираться нейросеть

чем больше цифра, тем важнее становится слово, а если коэффициент отрицательный, то модель, наоборот, постарается найти нечто совершенно обратное и максимально далекое ему

это с неизбежностью [1] привело к появлению оригинальной техники «затравок с отрицательными весами»: созданию картинок, которые модель видит полной противоположностью исходному запросу

экспериментируя с таким подходом и генератором stable diffusion, твиттерянин supercomposite обнаружил, что запрос «анти-брандо» (brando::-1) выдает неожиданную картинку, похожую на силуэт европейского города с бессмысленным пояснением DIGITA PNTICS [2]

но если попробовать обратную затравку «DIGITA PNTICS::-1» [3], то на свет появляется и вовсе жутковатый потрет: «опустошенная женщина с лихорадочным румянцем на щеках» (https://clck.ru/yUZbV)

цифровое существо – «анти анти-брандо» – получило имя loab и уже стало поводом для появления «крипипасты». созданное текстовой затравкой с отрицательными весами, оно не имеет собственных характеристик, помимо негативных

подобно божеству, которое можно описать лишь апофатически, через отрицание: «бес-смертный», «не-познаваемый», «бес-конечный» итп

1. https://t.iss.one/furherring/1503
2. https://twitter.com/supercomposite/statuses/1567162295100358658
3. https://twitter.com/supercomposite/statuses/1567162313194471428