Перевел (много лет назад) текст, где юный Делез рассуждает про machine learning и алгоритм Фейсбука: "чудо буржуазной демократии в том, что из миллионов нелепостей, отпускаемых теми, кто владеет политической жизнью, ради тех, кто говорит: «Был бы я на их месте...», — она выплескивает, наконец, последовательное и приемлемое направление для страны. И в общем случае он прав, конечно, в отличие от Анатоля Франса, который говорил социалисту Биссоло: «Глупость, повторенная 36 миллионами ртов, не перестает быть глупостью». Поскольку очень редко глупость, повторяемая в демократии, остается одной и той же." Его издали в Логосе

Прочитал (местами пролистал) я книжку из предпоследнего поста, про инженеров джихада. Аргумент ее такой: инженеров, консервативно-настроенных, и правых террористов роднят, статистически, 4 качества: нелюбовь к геям (они называют это "склонностью к отвращению", но операционализируют именно так); нелюбовь к чужакам; страх по поводу двусмысленности и политическая наивность. В общем-то вот и всё. Почти ничего о самом содержании образования, что такое "инженер" и так далее там нет. Никакого критического взгляда на эти "качества" тоже нет. Академические книги о "психологии" куда интереснее названием и пафосом, чем содержанием. Но вопрос-то сам хороший: почему среди террористов так много инженеров?

У книжки самой очень ясная цель: доказать, что у человека есть врожденные качества (вплоть до генетических, которые тоже упоминаются), согласно которым он выбирает себе профессию и направленность своих политических взглядов. Даже не их радикальность: книга утверждает различие между левыми и правыми как абсолютно основательное, а между радикальными и не-радикальными активистами почти не рассматривает вообще. Радикальные террористы у них это просто какая-то группа внутри всех политически заинтересованных, правые среди правых, левые среди левых. Вообще, доказывается в основном корреляция между сразу тремя группами (инженеры, люди консервативных взглядов, правые террористы), и в этом смысле не очень понятно, зачем нужна третья, если она уже подгруппа второй?

В итоге остается лишь та содержательная, аккуратно посчитанная информация из книжки – что тот, кто родился голосовать правым, пойдет в инженеры (а некоторые из них - в террористы), а тот, кто родился голосовать левым – в гуманитарии (а потом, возможно, в левые террористы). Мне кажется, наивного материалистического объяснения этому сногсшибательному факту вполне хватит, без психологии, генетики и прочих мифов можно обойтись.

Добавлю только – мне трудно представить себе, чтобы 9/11 было организовано не инженерами. По-английски про эти атаки так и говорят – engineered. Из всех профессий, только инженеры смотрят на проблемы так, будто их можно действительно решить, а не "заострить", "приподнять", "обсудить" или "использовать для своей выгоды". Вопрос типа "как протащить взрывчатку в самолет?" это абсолютно инженерная проблема.

И точно так же мне трудно представить себе левого инженера-террориста. Левак, рассуждающий как инженер, отбросит любые наивные гипотезы о роли личности в истории, и вместо идиотского ультранасилия попробует заняться чем-то структурным: перераспределением, уравниванием общественных шансов. Аарон Шварц, Ассанж и Сноуден, Александра родная наша Элбакян – приходящие мне в голову примеры радикальных жестов такого рода. Все четверо – инженеры.

я чет смотрю на эти две декады между сайтами на народе и мемами, годы когда люди оформляли свои бложики гельветикой, кавычки-елочки были символом высокой культуры, и длинные тире придавали особую торжественность глубоким банальностям о продуктивности или о чем там люди пишут таким тоном. веб-дизайн, какое же странное занятие, попытка сделать всю эту интернет-херню выглядящей дорого. кажется, это все кончилось, слава богу

Расскажу про пасьянсы. Несколько лет назад на меня накатило вдруг раскладывать пасьянсы и пару недель я сидел и достигал невиданного мастерства в Пауке на 4 колоды и тому подобном. Понятно было, что ежели в играх может идти речь о судьбе, то пасьянсная грамматика будет такой речи служить точнейшим примером. И о судьбе мне было интересно. Если таро, растеряв свой игровой (т.е. практический) потенциал, в наше время генерирует о судьбе речь в регистре воображаемого, то именно игровая форма пасьянса, лишенная всей образно-ассоциативной составляющей, демонстрирует в своей форме структурные-символические законы.

Вообще у пасьянсов очень мало выразительных средств – и всем хорошо знакомая Косынка вполне демонстрирует их анатомию. Итак, часто в пасьянсе цель – собирать некие утопические последовательности, состоящие из карт одной масти по возрастанию – туз, 2, 3, и до короля. Эти последовательности копятся снизу вверх, вырастают аккуратно и потихоньку и не позволяют никакой ложной масти или забеганий вперед. Поэтому старшие карты, венец и цель пасьянсной утопии, на столе задолго до достижения их череда больше мешают и путаются под ногами, как преждевременные миражи. Чтобы хоть как-то справиться с хаосом на столе, из которого можно будет набирать карты соответствующего ситуации достоинства, пасьянсы разрешают собирать временные ложные последовательности, чьи законы противоположны утопическим: они растут сверху вниз, прикладывая к несвоевременным высотам неподходящие к ним по масти промежуточные ступени; те средства и таланты, что содержатся в колоде, но не находят пока что себе применения, временно организуются на службу неадекватным им и еще долго не реализуемым на деле старшим картам-мечтам.

Закрытая колода, источник случайных событий и встреч, которые иногда могут быть лишь бесполезно пропущены, а иногда позволяют массивные перемены в игровой ситуации, пересобирая вокруг себя ложные последовательности и открывая доступ к маленьким, но необходимым в данный момент для утопических построений картам – это источник той самой случайности, в которой и проявляется судьба. Судьба, конечно, это вся целиком колода, со всеми ее картами, которые всегда известны и понятны нам заранее, а не их случайная последовательность, перемешанная в начале игры лишь для того, чтобы можно было немножко и странно пожить перед этой судьбы тотальной и окончательной реализацией, почувствовать, наконец, возможность того, что судьбе сложиться бы не вышло.

Я вспомнил об этом всем, играя в маленькую Solitaire Conspiracy, любопытную «короткометражную» игру, неудачную с точки зрения гейм-дизайна, но симпатичную как маленькая неудача. Она предлагает вполне знакомый по форме пасьянс, старшие карты колод которого обладают особыми шпионскими супер-способностями – которые, явно вопреки авторской задумке, авторской надежде добавить какие-то сверхъестественные возможности в методичную работу пасьянса, но вполне в соответствии с законами формы, только больше, в силу своей громоздкости и непредсказуемости, путаются под ногами и мешают спокойно эту колоду собрать.

Я слежу за американскими выборами потому, что мне так нравится смотреть, как публично и бесстыдно унижают и обманывают эту невыносимо заносчивую, самоуверенную нацию. Более того, американская демократия в детстве казалась каким-то удивительном идеалом, символом свободы, телевизионным идеалом, который невозможно попрать даже его телевизионностью; и вне зависимости от того, насколько потом становилось понятно, сколь эта демократия далека от идеальности, все-таки то детское идеологическое понимание "свободы", возможности "выбора", и вообще того, как выглядит политическое "добро" - от него трудно куда-то сбежать... глядя на то, что там у пиндосов, я интересуюсь тем, как на самом деле работает то, что им всем - да и мне - кажется свободой, я замечаю совершенно житейские ситуации разыгрывающиеся на столь гигантском масштабе, что волей-неволей связывают психологические, экономические, технологические, исторические нарративы; и вписывают, тем самым, очень на самом деле зачастую похожие личные или локальные драмы в глобальные контексты, незаметные с личной и локальной точки зрения. Короче, американские выборы - это такой же ужасающий идиотизм, как и всякие маленькие решения в нашей жизни, но на их примере гораздо понятнее, как и те и другие решения вписываются в наш бесконечно запутанный и непонятный мир.

Про тягу "выживать", и особенно про климат. Люди говорят о климате разные вещи, типа "планета гибнет" (планета все проглотит и не почешется), "погибают животные и растения" (под кембрийский период тоже напогибали, ничего, новые навывелись), "человечество умрет" (да куда ему, будет зачем-то как-то жить какими-то кусками). Все эти восклицания тянут искать способы чему-то "выживать", которые, если так прямо уж поставить эту проблему, ведут к странным решениям (очень хочешь выжить? строй бункер, покупай ружье и тушенку, лол).

Моя интерпретация: это все - лишь испуганный способ выразить тот факт, что для нас (не для всех людей, а для вот тех, кто это все испуганно бормочет - для нас) места в текущем мире больше нет, не просто в грядущем, но уже в текущем. Банально нет работ, нет политических партий, нет аудитории. Нет места быть ничем, кроме как супермашин для еще не автоматизированного труда, кроме как ходящих поводов продолжать производить массово идиотские товары. Мы видим, что в мире уже нет, и не спешит появиться, место для нас, и мы говорим, что "мир умирает", потому что умирает наш мир. Мы спихиваем это на климат, потому что проще волноваться о климате, нежели прямо сказать довольно безнадежное: "мир, в котором нет места моим занятиям и мечтам, это мир дохлый, даже если он еще об этом не знает".

Эта проблема, это ее выражение, полностью противоречит всякой идее "выживания". Чем больше мы пытаемся выжить, тем дольше это бесполезное, пустое существование сможет продолжаться. Лучше уж настаивать на мире, в котором для нас есть место, даже если это и ставит биологическую жизнь под риск, даже если мы все умрем, потому что мы все равно умрем - и это будет лучше, чем вечно жить как исключенная масса ничтожеств. Ну и, конечно, мир, в котором есть место для людей, это мир который "выживет".

Агамбеновская ошибка (а все предыдущее - почти его аргумент) - в слишком буквальном понимании форм-жизни, которые он не готов оставлять. Он уверен, что знает, как выглядит преподавание и философствование, и эту свою уверенность он не готов предавать. Но, конечно, чтобы преподавать и философствовать в этом новом мире, нужно искать, как это может в нем теперь выглядеть. Агамбену достаточно лет, чтобы плюнуть на этот поиск, и, по сути, таким образом уйти на пенсию. Но тогда он предаст свое желание ради привычной специфики его реализации

В компьютерных играх иногда кажется, что персонаж умирает, но на самом деле умирает потерявший его мир, а персонаж начинает заново. А еще в играх мир мертв, когда персонажу больше неинтересно в нем существовать. В этом смысле они учат сопротивляться биополитике.

https://mosaicrooms.org/event/collective-infrastructures-and-knowledge-production-in-a-post-digital-age/?fbclid=IwAR2-k0i95ztTNb5WQIDcnCVnPL1DcadgmouG0uHTA-k9UFvGrtjPdyPLZL8

В четверг будет небольшой воркшоп с Резой Негарестани, Патришей Рид, Брунеллой Антомарини и мною. Будем рассуждать об ИИ и образовании - и пытаться найти не совсем уж пессимистическую позицию, что-то помимо привычных тоскливых рассуждений о бесконечной слежке и жестоком капитализме.

https://kanye2049.com/

Пароль: ye

https://www.triple-c.at/index.php/tripleC/article/view/1231

Ловинк против Браттонского «Стэка». Надо сказать, хоть я книжку тоже не люблю, критика Ловинка очень вялая. Браттону, он говорит, не хватает «общества» в его определении стека, а без общества куда уж нам политикой заниматься. «We live in a society». – Но «общество» же всегда было магически-лингвистической конструкцией, позволяющей приписывать общественные причинно-следственные связи некоему теоретическому единому субъекту (как у Ницше «молния», существующая только как воображаемый субъект ее сверкания). Наоборот, Браттон интересен именно его попыткой редукции «общества» до обобщенно понятой инфраструктуры. – Чем мне не нравится «Стэк», это его напористой и скучной попыткой теоретизнуть обо всем на свете, застолбить за собой хоть полусловом абсолютно все объекты этого теоретического пространства, жертвуя ради этой шири концептуальной организацией теории, которая как раз и является гарантией успешной редукции «общества». Но эта широта Ловинку как раз нравится.

Приложение доставки еды прислало. Вот ведь роскошь. Уверен, уже где-то ищут инвесторов на робота-кулинара, чтобы из дешевых ресторанов всех поувольнять, на благо человечеству, конечно, чтобы освободить поваров, дать им время на занятия музыкой и искусством или что им там придется онлайн продавать чтобы выжить

Социология - и вообще идея общества - началась с того, как Дюркгейм показал при помощи статистики, что суицид это не акт абсолютной свободы, а во многом продукт конкретных социальных условий, и из этого сделал вывод, что общество существует и мы в нем живём.

А закончится социология, и с ней сама идея общества тем, что Амазон научится с помощью той же статистики рекомендовать мне мыло и веревку еще до того, как я сам пойму, что мне невыносимо.

Часто натыкаюсь на этакую "Кашу из алгоритма", как в "каше из топора", когда продукт продается или рекламируется как содержащий какой-нибудь ИИ или машин лернинг, а на самом деле ценный всем, что вокруг него. Скажем, в фитнес-приложениях это очень часто есть, когда хочется прям дать компьютеру намерить всяких данных, в надежде на хороший совет от ИИ... Про спотифай тоже все время про рекомендации говорят, хотя ну блин, кому это надо по сравнению с возможностью музыку удобно слушать?

В мад мен по-моему был момент, или даже в настоящей истории рекламы, когда рекламный ролик объясняли как "Мы продаем не сигареты, а хорошую жизнь". Вот сейчас наоборот - никто не верит в хорошую жизнь, и наоборот, готовы покупать лишь что-то абсолютно нечеловеческое, типа "алгоритма", потому что реклама окончательно испортила любой человеческий образ. Кто верит в хорошую жизнь? Кто готов ее покупать?

Поэтому в итоге видно, что о людях нельзя заботиться, и нельзя предлагать им хорошие вещи, это подозрительно и крипово. А вот предлагать им что-то странное и неловеческое, типа "алгоритм", вот это нормально - и к нему можно уже добавить, как к каше из топора, любое добро и любую заботу, пока настаиваешь на том, что главное не в них. Утопию тоже будем продавать из топора, из какой-нибудь плановой-ИИ-экономики, видимо, или еще чего-то бессмысленного, вокруг чего можно будет безнаказанно делать добро.

Совершенно агорафобное ощущение от голографических звонков в Star Wars, мне кажется, передаваясь такой голограммой я бы чувствовал себя, ну действительно, голым. Собеседники вынуждены стоять, как на сцене, не понимая, где они окажутся перед глазами другого, и не имея возможности взаимодействовать с тем окружением, куда их поставят. У экрана телефона, у окошка Zoom есть границы, оформляющие и успокаивающие; смотришь на собственное отражение и думаешь — хорошо, что я абсолютно двухмерный, что никто не может поставить меня на стол, повернуть и разглядывать мою задницу; и трёхмерность живого разговора, которую пародирует голограмма, тоже в общем-то мнимая, учитывая, что общаться вежливо лицом к лицу.

Весь год какой-то такой голой голограммной херни, были ведь и революции, и зловещие покушения, и бытовой героизм разного рода, и новая этика всякая, и горящие тачки ментов, и за сандерса все болели, и философы про право на смерть яростно спорили, и над компьютерной игрой там поляки работали по сто часов в неделю, и это все обернулось абсолютно ничем, пародией на жизнь, наряду с зум-днями-рождения, неработающими вакцинами, онлайн-выставками, «кризисами, которые дают возможность перемен». В последний момент декабря я заметил, как много прекрасных и простых вещей было в 2020, как на фоне этого отчаянного унижения европейского романтизма было приятно печь печенье, бухать на берегу реки, каламбуры придумывать, играть в компьютерные игры, читать гороскопы, некрасиво рисовать, как смерть стала привычной соседкой, а сверхценность жизни и свободы вызывала только смех. Я буду скучать по всему этому осмеянному величию, может, оно вернется через пару лет, все снова станем спасать мир от выхлопных газов, но пока желаю нам всем, чтобы в 2021 бесконечные трагедии в новостях не слишком теребили наши усталые души, чтобы мы все легко и с удовольствием умерли, или погрустили о ком-нибудь умершем, чтобы мы разорились, были депортированы, уволены, осмеяны в соцсетях, заблокированы, отменены, перевоспитаны, отравлены, автоматизированы, изгнаны из соавторов телеграм-каналов, чтобы не отмахивались от этой медленной и посредственной жизни, надеясь, что вакцина ее как-то вновь ускорит, а восприняли ее жестокую тупость как маленький подарок и повод еще разок хорошо покушать.

Весь год читал Лиготти, это было попыткой понять тех людей, которые его так советуют — Брассье в первую очередь. Мне было интересно читать эти рассказы, и интерес этот был для меня загадочен, т.к. в принципе жанр хоррор меня мало привлекает. Чтобы понять свой интерес, я искал какой-либо обзор или интерпретацию, но натыкался лишь на это бесконечное, абсолютно неадекватное впечатлениям от текста сюсюкание про «мастера депрессивного, который показал, что все наши надежды и верования это ничто» (даа, вот так новости!). Предложу свое объяснение того, что он делает, рискуя, конечно, что я понял неправильно, поскольку сравнить мне его особенно не с кем.

Что мне нравится, это что Лиготти не ходит вокруг да около, и вместо так необходимых профессионально образованным писателям красочных нагнетаний прямо говорит, о каких чувствах идет речь. «Я находился в отвратительном городе, и в нем происходили отвратительные вещи» — Лиготти зачастую просто обходится такими фразами, не пытаясь создать для нас какую-то атмосферу, погрузив нас в какой-то потусторонний ужас — но наоборот, вполне прямо ссылается на наш собственный отвратительный опыт: мы все действительно находимся в отвратительном городе, в котором происходят отвратительные вещи. В сравнении с тем, что я ожидал от хоррора, это меня более привлекает, т.к. страх и отвращение для меня вполне знакомые вещи, и какая-нибудь, скажем, смерть после зловещего звонка по телефону меня бы вряд ли удивила, как в общем-то и многих других, кроме тех, конечно, кому их собственное простенькое безумие все еще кажется чем-то необычным. Лиготти не пытается выдать гниль нашего мира за что-то удивительное, а наоборот, предлагает прямо на нее посмотреть, посмотреть внимательно, что и как и зачем в ней шевелится.

То, что в других произведениях было бы избытком в виде героя («я был нормальным человеком, пока не поехал зачем-то в этот старый особняк»), у Лиготти становится разве что избытком энергии («я — плоть от плоти этого отвратительного мира, и мой рассказ пойдет о том, как наконец я еще сильнее и с удовольствием в него погрузился»). Персонаж в этих рассказах чувствует себя неуютно не потому, что мир вокруг неуютен (как раз это обстоятельство является для него причиной своего рода блаженства, зачастую ещё и лично выбранного), но потому что ему кажется, что он еще не стал его частью, что должно произойти что-то еще, что он все еще сопротивляется чему-то. Вещи не гниют сами по себе, они вгнивают в мир; это вгнивание прекрасно тем, как от особой, нарочитой индивидуальности вещи оно оставляет легкую текстуру, пятнышко, след, таинственно напоминающий о том, что именно там когда-то было.

Другими словами, Лиготти, к счастью, не проповедует о бессмысленности жизни (ну, он иногда забывается, особенно вне фикшена, и чувствует себя пророком такого рода, что, конечно, курам на смех), а любуется тем процессом, что эту бессмысленность составляет. «Бессмысленность жизни», выдающая себя за непосредственное впечатление, это не философский тезис, а болезненный, невротический аффект, который, ежели очень хочется прийти к апостериорной, философской бессмысленности, надо как-то научиться понимать и оставлять позади. Впрочем, персонажей Лиготти заботит даже не это; они прекрасно замечают, как много они на самом деле принимают на веру, оценивают, и выбирают — их не пугает разумное противоречие их позиции, т.к. их цель — достичь своего рода «болотного чувства», в противовес «океаническому», слегка потерять контуры существования, чуть лучше вписаться в процесс мирового гниения, такой теплый, мягкий, сладковатый.

Я учитываюсь который день реддитом wallstreetbets, искренне болея за их спонтанное народное волеизъявление (как и за то совсем другого рода, что сейчас в России, конечно). Одна деталь кажется мне особенно важной – они называют сами себя исключительно "retard" и особенно часто обезьянами, "ape" – что полностью противоположно привычному "дискурсу инвестора", который весь построен на "мы умнее всех, мы знаем больше других, и мы заработаем на остальных". Стратегия, которую они изобрели, требует очень широкого и упрямого массового участия – чтобы реддиторы победили, а инвестфонды проиграли, все обезьяны-владельцы акций GME должны держать эти акции и не продавать их дешево – упрямо и вопреки страху потерять деньги, и игнорируя совершенно невыносимый поток дезинформации (которая и в газетах, и в твиттере, и в активно публикуемых враждебными ботами комментариях по всему реддиту сообщает им, что надо срочно продавать, что это разумный личный выбор). Солидарность в этой стратегии куда важнее рационального выбора, поскольку этот рациональный выбор требует солидарности – по сути, речь идет об очень масштабной дилемме заключенного.

И вот, похоже на то, как я писал недавно о 4chan, они, чтобы иметь возможность справиться вместе с абсолютно враждебным миром, который настаивает на том, что это зарождающееся движение полно идиотов и злодеев, избегают этого не через убеждение в собственном интеллектуальном превосходстве, а через открытое признание себя кретинами. В конце концов, только кретин будет настаивать на солидарности, а не индивидуализме, в рамках фондовой биржи. Это позволяет им создать какой-то совершенно параллельный дискурс, с которым обычной пропаганде трудно спорить, поскольку она обращается к их разуму и индивидуализму — их обезьяны отвергают сразу. Many ape strong, и всё. 💎👐💎

Финансовый проигрыш и идеологическая победа — обезьяны продемонстрировали прямо то, что леваки, ММТ, и прочие агамбенианцы тщатся показать, читая Шекспира и Дженовези: что никакого самостоятельного рынка не существует

https://t.iss.one/cryptocritique/6947