На ощупь ты свет — значит, так тебя и назову.
Прозренья осенние станут тебе роднёю.
Стрела так прозрачно ложится на тетиву.
Лук — в полночь. А в полдень идут страною,
Дорогами, временем, морем — соплодья туч.
Иные из них останутся нам навеки.
Растёт предгрозье. Дар молнии — дивен, жгуч,
Сух, солон — и накрапывает на веки.
Колонны огня живого корнями — в рай.
Тебя одного опознают горние травы.
Целься, мерцай, меняйся, припоминай — и знай:
У пойманных небом звёзд даже свет кровавый.
(Марiанна Кiяновська)
Пер. Мария Галина
Прозренья осенние станут тебе роднёю.
Стрела так прозрачно ложится на тетиву.
Лук — в полночь. А в полдень идут страною,
Дорогами, временем, морем — соплодья туч.
Иные из них останутся нам навеки.
Растёт предгрозье. Дар молнии — дивен, жгуч,
Сух, солон — и накрапывает на веки.
Колонны огня живого корнями — в рай.
Тебя одного опознают горние травы.
Целься, мерцай, меняйся, припоминай — и знай:
У пойманных небом звёзд даже свет кровавый.
(Марiанна Кiяновська)
Пер. Мария Галина
РЕКА
Пусть мы предвидели беду,
За ней шли, как за проводницей,
Я в реку ту опять войду,
Что может дважды стать границей
Меж этой жизнью и другой,
Где бурей словно накренило
Тебя — надломленной сосной —
С такой неистощимой силой.
Я в реку ту войду, к корням
Твоим незримо прирастая,
Реке тебя — я не отдам.
Вода мертва, а я — живая.
(Татьяна Стоянова)
Пусть мы предвидели беду,
За ней шли, как за проводницей,
Я в реку ту опять войду,
Что может дважды стать границей
Меж этой жизнью и другой,
Где бурей словно накренило
Тебя — надломленной сосной —
С такой неистощимой силой.
Я в реку ту войду, к корням
Твоим незримо прирастая,
Реке тебя — я не отдам.
Вода мертва, а я — живая.
(Татьяна Стоянова)
ДЕЙСТВИЕ КАК ОТВЕТСВТЕННОСТЬ
В своей ранней, незаконченной работе «К философии поступка», написанной между 1918 и 1924 гг., Бахтин пишет: «… вся моя единственная жизнь, как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок: я поступаю всей своей жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть момент моей жизни-поступления» (Bakhtin, 2003, 8). <...>
Согласно Бахтину, поступок не является ни сугубо рациональным, ни сугубо иррациональным. Он всегда эмоционален, но не аффективен. Он следует некоторой логике, но при этом не может быть редуцирован единственно к сумме логических операций, а всегда выражает также и ценностное отношение человека к миру. «Поступок в его целостности более, чем рационален, — он ответственен. Рациональность — только момент ответственности», — утверждает Бахтин (Bakhtin, 2003, 30).
Взгляд на действие через «ответственность» при сохранении когенской установки, согласно которой действие конституирует социальное бытие, значительно изменяет интерпретацию понятия бытия. Если у Когена общественное бытие выступает как абстрактная конструкция, идеальные законы функционирования которой призвана раскрыть философия, основываясь на универсальном «принципе первоначала» (Prinzip des Ursprungs), то у Бахтина «бытие» получает характер «со-бытия», т. е. конкретного, личного свершения в определенный исторический момент*. Это объясняется тем, что ответственность поступка, «долженствующий момент в нем», он видит в «продуктивности единственного действия» человека (Bakhtin, 2003, 40). Поступок, ядро которого составляет ответственность, сводящая воедино рациональный и эмоционально-волевой планы, «смысл и факт» (Bakhtin, 2003, 29), т. е. замысел и его реализацию, есть «осуществление решения». Он приобретает онтологический смысл, так как его продуктивность состоит в подключении индивидуума к бытию через со-бытие, со-участие, со-присутствие и со-здание совместного бытия. Ответственность, следовательно, можно проинтерпретировать как осознание индивидуумом своей роли в истории и признание ее.
Каждый оставляет свой след, или, по выражению Бахтина, каждый обладает «не-алиби» в бытии, какой бы незначительной не представлялась жизнь отдельного человека и окружающим его людям, и ему самому. Это значит, что мир, в котором обитает человек, — не отчужденная и не независимая от него данность, а поле деятельности. Посредством действия человек способен видоизменить и переструктурировать действительность вокруг себя: действие становится источником архитектонических — материальных, социальных, духовных, нравственных, ценностных, политических — трансформаций, а мир «как архитектоническое целое, расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка» (Bakhtin, 2003, 53). В этой «ответственности» действия как возможности со-творения любым человеком порядка культуры Бахтин видит «пафос моей маленькой жизни и бесконечного мира» (Bakhtin, 2003, 46).
(Майя Соболева. Феноменология политического действия)
* Заметим, что Бахтин задолго до Хайдеггера понял бытие как «событие», т. е. указал на временной характер бытия, а также понял человека как источник активности, формирующий архитектонику бытия.
Иллюстрация: Bruno Barbey. Students in a chain passing cobble stones for the barricades, Gay Lussac Street, 5th arrondissement. Paris, France, may 10, 1968
В своей ранней, незаконченной работе «К философии поступка», написанной между 1918 и 1924 гг., Бахтин пишет: «… вся моя единственная жизнь, как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок: я поступаю всей своей жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть момент моей жизни-поступления» (Bakhtin, 2003, 8). <...>
Согласно Бахтину, поступок не является ни сугубо рациональным, ни сугубо иррациональным. Он всегда эмоционален, но не аффективен. Он следует некоторой логике, но при этом не может быть редуцирован единственно к сумме логических операций, а всегда выражает также и ценностное отношение человека к миру. «Поступок в его целостности более, чем рационален, — он ответственен. Рациональность — только момент ответственности», — утверждает Бахтин (Bakhtin, 2003, 30).
Взгляд на действие через «ответственность» при сохранении когенской установки, согласно которой действие конституирует социальное бытие, значительно изменяет интерпретацию понятия бытия. Если у Когена общественное бытие выступает как абстрактная конструкция, идеальные законы функционирования которой призвана раскрыть философия, основываясь на универсальном «принципе первоначала» (Prinzip des Ursprungs), то у Бахтина «бытие» получает характер «со-бытия», т. е. конкретного, личного свершения в определенный исторический момент*. Это объясняется тем, что ответственность поступка, «долженствующий момент в нем», он видит в «продуктивности единственного действия» человека (Bakhtin, 2003, 40). Поступок, ядро которого составляет ответственность, сводящая воедино рациональный и эмоционально-волевой планы, «смысл и факт» (Bakhtin, 2003, 29), т. е. замысел и его реализацию, есть «осуществление решения». Он приобретает онтологический смысл, так как его продуктивность состоит в подключении индивидуума к бытию через со-бытие, со-участие, со-присутствие и со-здание совместного бытия. Ответственность, следовательно, можно проинтерпретировать как осознание индивидуумом своей роли в истории и признание ее.
Каждый оставляет свой след, или, по выражению Бахтина, каждый обладает «не-алиби» в бытии, какой бы незначительной не представлялась жизнь отдельного человека и окружающим его людям, и ему самому. Это значит, что мир, в котором обитает человек, — не отчужденная и не независимая от него данность, а поле деятельности. Посредством действия человек способен видоизменить и переструктурировать действительность вокруг себя: действие становится источником архитектонических — материальных, социальных, духовных, нравственных, ценностных, политических — трансформаций, а мир «как архитектоническое целое, расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка» (Bakhtin, 2003, 53). В этой «ответственности» действия как возможности со-творения любым человеком порядка культуры Бахтин видит «пафос моей маленькой жизни и бесконечного мира» (Bakhtin, 2003, 46).
(Майя Соболева. Феноменология политического действия)
* Заметим, что Бахтин задолго до Хайдеггера понял бытие как «событие», т. е. указал на временной характер бытия, а также понял человека как источник активности, формирующий архитектонику бытия.
Иллюстрация: Bruno Barbey. Students in a chain passing cobble stones for the barricades, Gay Lussac Street, 5th arrondissement. Paris, France, may 10, 1968
МЯТЕЖ
Туда, где над площадью – нож гильотины,
Где рыщут мятеж и набат по домам!
Мечты вдруг, безумные, – там!
Бьют сбор барабаны былых оскорблений,
Проклятий бессильных, раздавленных в прах,
Бьют сбор барабаны в умах.
Глядит циферблат колокольни старинной
С угрюмого неба ночного, как глаз...
Чу! Бьет предназначенный час!
Над крышами вырвалось мстящее пламя,
И ветер змеистые жала разнес,
Как космы кровавых волос.
Все те, для кого безнадежность – надежда,
Кому вне отчаянья радости нет,
Выходят из мрака на свет.
Бессчетных шагов возрастающий топот
Все громче и громче в зловещей тени,
На дороге в грядущие дни.
Протянуты руки к разорванным тучам,
Где вдруг прогремел угрожающий гром,
И молнии ловят излом.
Безумцы! Кричите свои повеленья!
Сегодня всему наступает пора,
Что бредом казалось вчера.
Зовут... приближаются... ломятся в двери...
Удары прикладов качают окно, –
Убивать – умереть – все равно!
Зовут... и набат в мои ломится двери!
(Emile Verhaeren)
Пер. Валерий Брюсов
Туда, где над площадью – нож гильотины,
Где рыщут мятеж и набат по домам!
Мечты вдруг, безумные, – там!
Бьют сбор барабаны былых оскорблений,
Проклятий бессильных, раздавленных в прах,
Бьют сбор барабаны в умах.
Глядит циферблат колокольни старинной
С угрюмого неба ночного, как глаз...
Чу! Бьет предназначенный час!
Над крышами вырвалось мстящее пламя,
И ветер змеистые жала разнес,
Как космы кровавых волос.
Все те, для кого безнадежность – надежда,
Кому вне отчаянья радости нет,
Выходят из мрака на свет.
Бессчетных шагов возрастающий топот
Все громче и громче в зловещей тени,
На дороге в грядущие дни.
Протянуты руки к разорванным тучам,
Где вдруг прогремел угрожающий гром,
И молнии ловят излом.
Безумцы! Кричите свои повеленья!
Сегодня всему наступает пора,
Что бредом казалось вчера.
Зовут... приближаются... ломятся в двери...
Удары прикладов качают окно, –
Убивать – умереть – все равно!
Зовут... и набат в мои ломится двери!
(Emile Verhaeren)
Пер. Валерий Брюсов
стихотворение для нее
темная комната, дождь двенадцать часов подряд
стеклянная банка с погибшим деревом
трамваи появляются из ниоткуда и проваливаются в дождливое никуда
сердце сжимается, когда ты видишь
когда ты слышишь
то чего раньше не
неизвестное рядом — в старом шкафу с книгами, в запахе мокрой земли
пугающее и волнующее
новые мысли, которые раньше не.
новые слова, которые.
иногда — вовсе без слов
осторожные кошачьи лапы дождя
переступают по крыше, проходят по коридору.
старые книги за пыльным стеклом
незнакомые мысли
дом раскачивается, когда трамвай проплывает мимо
если бы дождь шел когда ты думаешь о ней,
он шел бы вечно
вода поднялась бы до уровня окон
с печальным шорохом проглотила бы дома
оставив купол собора
когда твои окна оказались бы не над, а под
и шум дождя стих далеко наверху
в круговерти воды за окном
ты рассмотрел бы одинокую рыбу
плывущую против течения
она заглянула бы в темноту твоей комнаты
и не нашла ничего интересного или необычного
или хотя бы такого, о чем можно подумать
(Миша Жигулевский)
Иллюстрация: Michael Rebi. Baltic Fall, 1964
темная комната, дождь двенадцать часов подряд
стеклянная банка с погибшим деревом
трамваи появляются из ниоткуда и проваливаются в дождливое никуда
сердце сжимается, когда ты видишь
когда ты слышишь
то чего раньше не
неизвестное рядом — в старом шкафу с книгами, в запахе мокрой земли
пугающее и волнующее
новые мысли, которые раньше не.
новые слова, которые.
иногда — вовсе без слов
осторожные кошачьи лапы дождя
переступают по крыше, проходят по коридору.
старые книги за пыльным стеклом
незнакомые мысли
дом раскачивается, когда трамвай проплывает мимо
если бы дождь шел когда ты думаешь о ней,
он шел бы вечно
вода поднялась бы до уровня окон
с печальным шорохом проглотила бы дома
оставив купол собора
когда твои окна оказались бы не над, а под
и шум дождя стих далеко наверху
в круговерти воды за окном
ты рассмотрел бы одинокую рыбу
плывущую против течения
она заглянула бы в темноту твоей комнаты
и не нашла ничего интересного или необычного
или хотя бы такого, о чем можно подумать
(Миша Жигулевский)
Иллюстрация: Michael Rebi. Baltic Fall, 1964
Мы живём в странную, поразительную и тревожную эпоху. Чем стремительнее увеличивается количество информации, тем решительнее распространяется ослепление и нежелание видеть феномены. Более того, чем огромнее массив информации, тем ничтожнее способность к пониманию того, что современное мышление становится всё более и более слепым и превращается в пустое (blicklosen) вычисление, у которого есть лишь одна возможность – рассчитывать на результат и, пожалуй, на сенсацию. Однако есть ещё те, кто в состоянии понять (erfahren), что мышление – это не вычисление, а благодарность*, поскольку мышление благодарно – то есть принимающим образом остаётся выставленным притязанию открываемости (Offenbarkeit) – тому, что есть сущее, а не ничто. В этом «есть» несказанный язык бытия обращается к человеку, чьё отличие и одновременно угроза состоят в том, чтобы разнообразными способами быть открытым сущему как сущему.
(Martin Heidegger. Zollikoner Seminare)
* В оригинале игра слов: «...das Denken kein Rechnen ist, sondern ein Danken...»
Иллюстрация: Michael Kunze. Martin Heidegger, 2006
(Martin Heidegger. Zollikoner Seminare)
* В оригинале игра слов: «...das Denken kein Rechnen ist, sondern ein Danken...»
Иллюстрация: Michael Kunze. Martin Heidegger, 2006
ЛИСТЬЯ
Но когда полуденные колокола начинают греметь,
И становится ясно – Она не придет...
Тогда остается уйти.
Поет над городом медь.
Капли колокольного звона, как тяжелые капли дождя...
Падают – дон... И чуть-чуть погодя, и еще...
На голову. И она пригибается ниже,
ближе к скудной земле,
Над которой трепещут и бьются от ветра
Листья, оторванные от веток.
Их два, и три, и великое множество...
Они, словно старые руки –
Такие же сморщенные и заскорузлые.
Нельзя же на них наступать!
Осторожны шаги твои грузные.
Идешь не по листьям, а... около.
Около, пока не затихнет, отстав,
Грозный голос далекого колокола,
Тогда лишь поднимешь голову,
Чтобы увидеть вдруг –
Позади, впереди и вокруг
Молча люди идут по дороге.
Сутулы их плечи, внимательны лица.
Молча люди идут по дороге,
В такой необычной тревоге –
Не наступить бы на листья!
(Giovanni Serbandini)
Пер. Юрий Ряшенцев
Иллюстрация: Childe Hassam. Quai Du Louvre, 1889
Но когда полуденные колокола начинают греметь,
И становится ясно – Она не придет...
Тогда остается уйти.
Поет над городом медь.
Капли колокольного звона, как тяжелые капли дождя...
Падают – дон... И чуть-чуть погодя, и еще...
На голову. И она пригибается ниже,
ближе к скудной земле,
Над которой трепещут и бьются от ветра
Листья, оторванные от веток.
Их два, и три, и великое множество...
Они, словно старые руки –
Такие же сморщенные и заскорузлые.
Нельзя же на них наступать!
Осторожны шаги твои грузные.
Идешь не по листьям, а... около.
Около, пока не затихнет, отстав,
Грозный голос далекого колокола,
Тогда лишь поднимешь голову,
Чтобы увидеть вдруг –
Позади, впереди и вокруг
Молча люди идут по дороге.
Сутулы их плечи, внимательны лица.
Молча люди идут по дороге,
В такой необычной тревоге –
Не наступить бы на листья!
(Giovanni Serbandini)
Пер. Юрий Ряшенцев
Иллюстрация: Childe Hassam. Quai Du Louvre, 1889
ТЕХНИКА МЫШЛЕНИЯ
Утрата ориентации в мысли и своем мышлении оборачивается вырождением последних в некие подобия-кентавры, когда они сначала определяют параметры мыслительного поля и средства попадания в него, а затем, все более и более сжимая его, вытесняют спонтанные и живые мыслительные акты, заменяя их знаками уже состоявшегося мышления. Внутреннее в проеме знака воспринимается как нечто незначительное: если «нутро» знака к бытию и допускается, то только тогда, когда речь заходит об особом классе знаков, о символах. В результате человек не может ориентироваться в своем мышлении без проделывания действий по сопряжению мыслимого, т. е. объектов мышления, с предметами мышления, уже имеющимися. Имеющимися и всегда находящимися «под рукой», ибо они определены кем-то, когда-то и где-то, но всегда не самим человеком. И потому от него, во-первых, не зависящими, а во-вторых, на него не влияющими, т. е. не оказывающими никакого серьезного воздействия, в ходе чего могло бы как-то изменяться его существо.
Навигаторское искусство в мышлении или техника ориентирования в нем должны выдерживаться именно нами, ибо это наше, свое собственное, мышление. Другого нам не дано. За упорядоченность или расхлябанность своей жизни, за ее космичность или хаотичность отвечаем и расплачиваемся именно мы. О тождественности «искусства» и «техники», как и о необходимости технической, т. е. искусственной, организации всего проистекающего в мир от человека, будь то его действия, чувства, акты мышления или воли, говорили еще греки. Им было понятно, что всему человеческому необходимо придавать артефактическую структуру. Τεχνη и есть «искусство», «мастерство», «ремесло». В этом-то и состоит «хитрость» или «ловкость» человека, благодаря которым он выделяется из природы и может быть собой, тогда как недостаток техничности, искусственного выстраивания и обустройства нашей жизни с этой точки зрения препятствие в деле реализации себя. В искусстве, в какой бы форме оно не совершалось, мы сталкиваемся с событием размыкания бытия, когда, казалось бы, состоявшаяся уже определенность сущего, разлетается в там-тарары, а мы, изъятые искусством (техникой) из границ старого, получаем способность нового отношения себя к миру. Задумаемся, не в отказе ли от технической выверенности мышления кроется исток меоничности и призрачности многих современных концептов, оказывающихся — в силу своей апелляции не только к иррационализму, но и к компрометации любой упорядоченности своей жизни своими действиями же — только измышлением?
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
Утрата ориентации в мысли и своем мышлении оборачивается вырождением последних в некие подобия-кентавры, когда они сначала определяют параметры мыслительного поля и средства попадания в него, а затем, все более и более сжимая его, вытесняют спонтанные и живые мыслительные акты, заменяя их знаками уже состоявшегося мышления. Внутреннее в проеме знака воспринимается как нечто незначительное: если «нутро» знака к бытию и допускается, то только тогда, когда речь заходит об особом классе знаков, о символах. В результате человек не может ориентироваться в своем мышлении без проделывания действий по сопряжению мыслимого, т. е. объектов мышления, с предметами мышления, уже имеющимися. Имеющимися и всегда находящимися «под рукой», ибо они определены кем-то, когда-то и где-то, но всегда не самим человеком. И потому от него, во-первых, не зависящими, а во-вторых, на него не влияющими, т. е. не оказывающими никакого серьезного воздействия, в ходе чего могло бы как-то изменяться его существо.
Навигаторское искусство в мышлении или техника ориентирования в нем должны выдерживаться именно нами, ибо это наше, свое собственное, мышление. Другого нам не дано. За упорядоченность или расхлябанность своей жизни, за ее космичность или хаотичность отвечаем и расплачиваемся именно мы. О тождественности «искусства» и «техники», как и о необходимости технической, т. е. искусственной, организации всего проистекающего в мир от человека, будь то его действия, чувства, акты мышления или воли, говорили еще греки. Им было понятно, что всему человеческому необходимо придавать артефактическую структуру. Τεχνη и есть «искусство», «мастерство», «ремесло». В этом-то и состоит «хитрость» или «ловкость» человека, благодаря которым он выделяется из природы и может быть собой, тогда как недостаток техничности, искусственного выстраивания и обустройства нашей жизни с этой точки зрения препятствие в деле реализации себя. В искусстве, в какой бы форме оно не совершалось, мы сталкиваемся с событием размыкания бытия, когда, казалось бы, состоявшаяся уже определенность сущего, разлетается в там-тарары, а мы, изъятые искусством (техникой) из границ старого, получаем способность нового отношения себя к миру. Задумаемся, не в отказе ли от технической выверенности мышления кроется исток меоничности и призрачности многих современных концептов, оказывающихся — в силу своей апелляции не только к иррационализму, но и к компрометации любой упорядоченности своей жизни своими действиями же — только измышлением?
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
БЕЗУТЕШНОЕ
Шиповником пестрели берега,
и отраженья птиц на водной глади
терялись в стаях рыб и листопаде,
сверкающих, как медная фольга.
Скрипела дверь, внушая тихий страх
случайному охотнику и зверю.
И женщин, что лелеял впопыхах,
я позабыл. И пережил потерю.
И мертвые мне больше не указ.
Слова людские сходны с шумом ветра.
И осени болезненные недра
нас заберут из прошлого сейчас.
Затянут раны коркой ледяной,
над головой зажгут звезду до срока.
И человеку, что назвали мной,
в последний день не будет одиноко.
(Вадим Месяц)
Иллюстрация: Nuri Bilge Ceylan. Bir Zamanlar Anadolu'da, 2011
Шиповником пестрели берега,
и отраженья птиц на водной глади
терялись в стаях рыб и листопаде,
сверкающих, как медная фольга.
Скрипела дверь, внушая тихий страх
случайному охотнику и зверю.
И женщин, что лелеял впопыхах,
я позабыл. И пережил потерю.
И мертвые мне больше не указ.
Слова людские сходны с шумом ветра.
И осени болезненные недра
нас заберут из прошлого сейчас.
Затянут раны коркой ледяной,
над головой зажгут звезду до срока.
И человеку, что назвали мной,
в последний день не будет одиноко.
(Вадим Месяц)
Иллюстрация: Nuri Bilge Ceylan. Bir Zamanlar Anadolu'da, 2011
СТРАХ БОЖИЙ
Почему, как утверждают Псалмы и повторяет Пророк, страх Божий является началом мудрости? Потому что, если мы боимся Бога, мы исполняем Его заповеди и соблюдаем Его запреты. Такие «правильные действия» приводят к расцвету любви к Богу в наших сердцах, которая вытесняет прежний страх. Мы не только избегаем действий, которые могут привести к печальным последствиям, но и становимся ближе к Богу пропорционально нашей любви к Нему. Суть этой близости — мудрость, это «бодрствование Сердца», от которого зависит наше будущее. «Не разговаривайте с теми, чьи сердца мертвы. Они несут с собой гробницы свои». Человек с мертвым сердцем — это тот, кто заблудился во тьме своего «Низменного Я», в уродстве своего невежества. А невежда — это человек, лишенный Правильного Чувства, отрекшийся от понимания Бога. Такие люди являются оставленными как в этом мире, так и в следующем.
Бодрствование Сердца требует от человека праведности, а праведность есть и на последней стадии человеческого развития; она порождает чувство стыда, которое, в свою очередь, приводит к терпению. В первую очередь человек должен стыдиться самого себя. Без такого чувства стыда человек может совершить все, что угодно, и, действительно, Пророк сказал: «Если у тебя нет стыда, то делай, что хочешь», — ибо в этом случае нет никаких препятствий для совершения любого преступления.
Без страха перед Богом человек жесток: «Жестоки только те, кто не боится Бога». А конец всякой жестокости — разочарование. «Жестокие, подобно сатане, лишены божественного милосердия». Кроме того, на смену одному страху (страху перед Богом) приходит тысяча других страхов (перед всем остальным).
(Henry Bayman. Science, knowledge and sufism)
Почему, как утверждают Псалмы и повторяет Пророк, страх Божий является началом мудрости? Потому что, если мы боимся Бога, мы исполняем Его заповеди и соблюдаем Его запреты. Такие «правильные действия» приводят к расцвету любви к Богу в наших сердцах, которая вытесняет прежний страх. Мы не только избегаем действий, которые могут привести к печальным последствиям, но и становимся ближе к Богу пропорционально нашей любви к Нему. Суть этой близости — мудрость, это «бодрствование Сердца», от которого зависит наше будущее. «Не разговаривайте с теми, чьи сердца мертвы. Они несут с собой гробницы свои». Человек с мертвым сердцем — это тот, кто заблудился во тьме своего «Низменного Я», в уродстве своего невежества. А невежда — это человек, лишенный Правильного Чувства, отрекшийся от понимания Бога. Такие люди являются оставленными как в этом мире, так и в следующем.
Бодрствование Сердца требует от человека праведности, а праведность есть и на последней стадии человеческого развития; она порождает чувство стыда, которое, в свою очередь, приводит к терпению. В первую очередь человек должен стыдиться самого себя. Без такого чувства стыда человек может совершить все, что угодно, и, действительно, Пророк сказал: «Если у тебя нет стыда, то делай, что хочешь», — ибо в этом случае нет никаких препятствий для совершения любого преступления.
Без страха перед Богом человек жесток: «Жестоки только те, кто не боится Бога». А конец всякой жестокости — разочарование. «Жестокие, подобно сатане, лишены божественного милосердия». Кроме того, на смену одному страху (страху перед Богом) приходит тысяча других страхов (перед всем остальным).
(Henry Bayman. Science, knowledge and sufism)
«ПСИХОЛОГИЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК»
Очень скоро с наследием Фрейда происходит очень неприятная, но вполне закономерная трансформация: «вульгарный фрейдизм похоронил Фрейда» [Rieff]. Только намеченный у основателя психоанализа новый образ человека в работах последователей Фрейда (Маркузе, Фромм, Хорни)*, а также в превратном массовом истолковании его идей, превращается в новый блестящий идеал, лишенный той внутренней трагичности, которую прозорливо усматривал Фрейд. В западной культуре возникает новый тип человека, воплощающий в себе этот идеал. Рифф называет этот новый тип «психологическим человеком». Именно ему предстоит определить лицо западной культуры в XX веке. Таким образом, Фрейд не только диагностировал кризис цивилизации, не только предложил свой выход из него, но еще и, благодаря влиянию своих идей, в определенной мере задал контуры будущего (пускай и не совсем по своей воле). Отсюда вытекает двойственное отношение Риффа к Фрейду, которое со временем становится все более негативным, по мере того как сам Рифф становится все критичнее по отношению к «психологическому человеку».
«Психологический человек» — это то новое действующее лицо, которое выходит на арену современной истории. Его появлению предшествовал целый ряд других типов: человек политический, человек религиозный, человек экономический (оказавшийся всего лишь промежуточным типом) [Rieff]. «Психологический человек» венчает эту цепочку, он живет самим собой: «он стал своей собственной религией: забота о себе — его ритуал, а здоровье — важнейшая догма» [Rieff]. Ему свойственно почти сакральное внимание к миру внутренних переживаний, сквозь призму которых он рассматривает все на свете: мораль, политику, общество. Ввиду того что «психологический человек» замкнут на своем «Я», для него характерен небывалый эгоизм, доходящий до полного отрицания каких-либо прав «Мы». «Психологический человек» хочет осознавать себя хозяином своей жизни и вследствие этого стремится избавиться от всего того, что еще на него влияет: социум, традиция, прошлое. Даже чувство вины попадает у «психологического человека» в немилость как всего лишь еще один самообман; бесстыдство — вот к чему он стремится.
(Дмитрий Узланер. От Фрейда к «Сакральной социологии»: учение Филиппа Риффа)
* Неофрейдисты перенесли акцент с природы человека на его социальное бытие, которое и было объявлено причиной душевных неурядиц. Для счастья необходимо лишь избавиться от извращенных социальных форм, и тогда здоровая игра инстинкта сделает человека счастливым.
Очень скоро с наследием Фрейда происходит очень неприятная, но вполне закономерная трансформация: «вульгарный фрейдизм похоронил Фрейда» [Rieff]. Только намеченный у основателя психоанализа новый образ человека в работах последователей Фрейда (Маркузе, Фромм, Хорни)*, а также в превратном массовом истолковании его идей, превращается в новый блестящий идеал, лишенный той внутренней трагичности, которую прозорливо усматривал Фрейд. В западной культуре возникает новый тип человека, воплощающий в себе этот идеал. Рифф называет этот новый тип «психологическим человеком». Именно ему предстоит определить лицо западной культуры в XX веке. Таким образом, Фрейд не только диагностировал кризис цивилизации, не только предложил свой выход из него, но еще и, благодаря влиянию своих идей, в определенной мере задал контуры будущего (пускай и не совсем по своей воле). Отсюда вытекает двойственное отношение Риффа к Фрейду, которое со временем становится все более негативным, по мере того как сам Рифф становится все критичнее по отношению к «психологическому человеку».
«Психологический человек» — это то новое действующее лицо, которое выходит на арену современной истории. Его появлению предшествовал целый ряд других типов: человек политический, человек религиозный, человек экономический (оказавшийся всего лишь промежуточным типом) [Rieff]. «Психологический человек» венчает эту цепочку, он живет самим собой: «он стал своей собственной религией: забота о себе — его ритуал, а здоровье — важнейшая догма» [Rieff]. Ему свойственно почти сакральное внимание к миру внутренних переживаний, сквозь призму которых он рассматривает все на свете: мораль, политику, общество. Ввиду того что «психологический человек» замкнут на своем «Я», для него характерен небывалый эгоизм, доходящий до полного отрицания каких-либо прав «Мы». «Психологический человек» хочет осознавать себя хозяином своей жизни и вследствие этого стремится избавиться от всего того, что еще на него влияет: социум, традиция, прошлое. Даже чувство вины попадает у «психологического человека» в немилость как всего лишь еще один самообман; бесстыдство — вот к чему он стремится.
(Дмитрий Узланер. От Фрейда к «Сакральной социологии»: учение Филиппа Риффа)
* Неофрейдисты перенесли акцент с природы человека на его социальное бытие, которое и было объявлено причиной душевных неурядиц. Для счастья необходимо лишь избавиться от извращенных социальных форм, и тогда здоровая игра инстинкта сделает человека счастливым.
где небо брошено за крыши, реку, поле,
и кисть рябины сломана броском –
о чём я думаю, один в таком просторе
оставленный, поставленный на кон –
о чём я думаю вообще, когда теряю
тебя – неважно, невозможно не терять
я о ворота заколоченные рая
хочу, подруга, спину опереть
я забываю о тебе, но не забуду,
за нас бесстрашные легли, упав, поля
так далеко – за «был», за «есть», за «буду» –
что уж не верится, не вертится земля –
не послевкусие в полях, не послезавтра,
пространство чистое, сплошное никогда
и безналичкой эти пятна карта
хранит, как премию для нас, как никогдар
и поднимается во мне, но нет, не гордость,
скорее ветер, или поле на ветру –
любовь до гроба, высота по горло –
я слово большее сдержу: что я умру
(Николай Васильев)
и кисть рябины сломана броском –
о чём я думаю, один в таком просторе
оставленный, поставленный на кон –
о чём я думаю вообще, когда теряю
тебя – неважно, невозможно не терять
я о ворота заколоченные рая
хочу, подруга, спину опереть
я забываю о тебе, но не забуду,
за нас бесстрашные легли, упав, поля
так далеко – за «был», за «есть», за «буду» –
что уж не верится, не вертится земля –
не послевкусие в полях, не послезавтра,
пространство чистое, сплошное никогда
и безналичкой эти пятна карта
хранит, как премию для нас, как никогдар
и поднимается во мне, но нет, не гордость,
скорее ветер, или поле на ветру –
любовь до гроба, высота по горло –
я слово большее сдержу: что я умру
(Николай Васильев)
— Вы пишете: «В мире есть печаль, которая никогда не бывает столь яркой, как в эйфории витрин: все эти вещи, которые мы спешим купить, приходят на замену одной, которая отсутствует и которая ничего не стоит». Что вы хотите сказать?
— Некоторые жизни, ориентированные на зрелищность или чрезмерное потребление, вынуждают меня думать, что в них есть что-то безутешное, и что общество стало похоже на ребенка, настолько убитого горем, что он может думать только о том, чтобы съесть сахар, дабы утешить себя. Так чем бы мы хотели себя утешить? Необходимостью принять смерть одновременно с жизнью, без сомнения, потому что они близнецы. Принять, что если у нас есть откровение любви, то у нас есть и откровение нехватки (manque). Если у нас есть откровение другого, у нас также есть откровение одиночества. Возможно, мы тратим так много, потому что не хотим платить настоящую цену: признание того, что жизнь незаменима, прекрасна, а также того, что она уходит от нас каждую секунду.
(Christian Bobin. Entretien avec Pascale Senc, janvier 2008)
— Некоторые жизни, ориентированные на зрелищность или чрезмерное потребление, вынуждают меня думать, что в них есть что-то безутешное, и что общество стало похоже на ребенка, настолько убитого горем, что он может думать только о том, чтобы съесть сахар, дабы утешить себя. Так чем бы мы хотели себя утешить? Необходимостью принять смерть одновременно с жизнью, без сомнения, потому что они близнецы. Принять, что если у нас есть откровение любви, то у нас есть и откровение нехватки (manque). Если у нас есть откровение другого, у нас также есть откровение одиночества. Возможно, мы тратим так много, потому что не хотим платить настоящую цену: признание того, что жизнь незаменима, прекрасна, а также того, что она уходит от нас каждую секунду.
(Christian Bobin. Entretien avec Pascale Senc, janvier 2008)
ДЕРЕВЬЯ
Мы сломаны, вырваны с корнем. Но вот
Платаны-подростки. Что им напророчат?
Скажи, почему наши лбы кровоточат?
Что будет? Так осень вершит свой приход.
Так осень приходит. Чего же мы ждем?
С обветренным ртом я до самого снега
Жду розу, ее молодого побега,
Но ветер холодный сечет нас дождем.
Меняется ветер. Потерь нам не счесть.
Дым листьев горячих лугами метется.
Не надо. Не спрашивай, кто остается
В такую ненастную осень. Бог есть.
(Kerstin Hensel)
Пер. Александр Лайко
Иллюстрации: Jean-Francois Millet. Le coup de vent, 1871-1873
Мы сломаны, вырваны с корнем. Но вот
Платаны-подростки. Что им напророчат?
Скажи, почему наши лбы кровоточат?
Что будет? Так осень вершит свой приход.
Так осень приходит. Чего же мы ждем?
С обветренным ртом я до самого снега
Жду розу, ее молодого побега,
Но ветер холодный сечет нас дождем.
Меняется ветер. Потерь нам не счесть.
Дым листьев горячих лугами метется.
Не надо. Не спрашивай, кто остается
В такую ненастную осень. Бог есть.
(Kerstin Hensel)
Пер. Александр Лайко
Иллюстрации: Jean-Francois Millet. Le coup de vent, 1871-1873
Подчиняться людям может только человек, к[оторый] считает себя свободным. Считает себя свободным тот, кто делает, что хочет; а тот, кто делает, что хочет, раб всего. Свободен только тот, кто считает себя рабом Бога и делает только то, чего хочет Бог и чему никто и ничто помешать не может.
(Лев Толстой. Дневник / 9 ноября 1906)
(Лев Толстой. Дневник / 9 ноября 1906)
Стекал неторопливо катафалк
по площади вождя смолистой каплей
безмолвно, но казалось, что кричал
о вечной жизни:
смерти нет, не так ли?
Есть — боль, ей всё пронизано вокруг;
подумай над капризным словом счастье:
дуга, что не охватывает круг,
который сам,
в другом масштабе, часть лишь.
Плевался гром, пыль взвешивал Борей.
Шагал по Волге дождь религиозно.
Но всё это закончится скорей,
чем осознаешь,
что бывает поздно.
(Слава Авалс)
Иллюстрация: Исаак Левитан. Пасмурный день на Волге, 1888
по площади вождя смолистой каплей
безмолвно, но казалось, что кричал
о вечной жизни:
смерти нет, не так ли?
Есть — боль, ей всё пронизано вокруг;
подумай над капризным словом счастье:
дуга, что не охватывает круг,
который сам,
в другом масштабе, часть лишь.
Плевался гром, пыль взвешивал Борей.
Шагал по Волге дождь религиозно.
Но всё это закончится скорей,
чем осознаешь,
что бывает поздно.
(Слава Авалс)
Иллюстрация: Исаак Левитан. Пасмурный день на Волге, 1888
НЕВЫРАЗИМАЯ ИСТИНА
Все виды деятельности имеют общую точку приложения. Работа, священная битва, просто битва, молитва, любое благое дело отсылают к одному — к твоим отношениям с Богом, к росту осознания сокровенного. Оно несказуемо, невыразимо словом.
Наш отклик таинству — два чувства: надежда / благоговение и страх. Страх часто пронизан безрассудными и неистовыми чувствами. А в надежде таится нежность и любовь. И одно всегда присутствует в другом. Страх живет в надежде, а надежда — в жестокости. Проявленный мир изначально содержит эти два свойства.
Халиф Умар и царь Эфиопии, услышав об этом, тут же зарыдали. А мы почему не рыдаем? Возможно, они ощутили за услышанным трагическую бездну, которую мы не чувствуем, — истину, тяжкую и невыразимую.
Кто ближе к Каабе, тот более смел в своих постижениях, чем те, кто обходит ее внешними кругами. Они удерживают в своих членах изначальную влажность, и она спасет их, когда придет огонь. Если жизненные невзгоды иссушают тебя, — ты мигом вспыхнешь и обратишься в пепел.
(Baha al-Din Muhammad-i Walad. Ma'arif)
Все виды деятельности имеют общую точку приложения. Работа, священная битва, просто битва, молитва, любое благое дело отсылают к одному — к твоим отношениям с Богом, к росту осознания сокровенного. Оно несказуемо, невыразимо словом.
Наш отклик таинству — два чувства: надежда / благоговение и страх. Страх часто пронизан безрассудными и неистовыми чувствами. А в надежде таится нежность и любовь. И одно всегда присутствует в другом. Страх живет в надежде, а надежда — в жестокости. Проявленный мир изначально содержит эти два свойства.
Халиф Умар и царь Эфиопии, услышав об этом, тут же зарыдали. А мы почему не рыдаем? Возможно, они ощутили за услышанным трагическую бездну, которую мы не чувствуем, — истину, тяжкую и невыразимую.
Кто ближе к Каабе, тот более смел в своих постижениях, чем те, кто обходит ее внешними кругами. Они удерживают в своих членах изначальную влажность, и она спасет их, когда придет огонь. Если жизненные невзгоды иссушают тебя, — ты мигом вспыхнешь и обратишься в пепел.
(Baha al-Din Muhammad-i Walad. Ma'arif)
НОЯБРЬСКОЕ НЕБО
Небо туманное
красит глаза мои
белою краской.
Желтым цветком
разорву пелену
на глазах помутневших.
Но не забыть им
безжизненность
белого цвета.
(В золото крыльев
души моей
мир перекрашу)
Небо апрельское
дарит глазам моим
краску индиго.
Белую розу
я к ним поднесу
и заплачу.
Не различает душа
изменение
цвета.
(Стала слепою она.
Стали белыми крылья)
(Federico García Lorca)
Пер. Борис Далматов
Небо туманное
красит глаза мои
белою краской.
Желтым цветком
разорву пелену
на глазах помутневших.
Но не забыть им
безжизненность
белого цвета.
(В золото крыльев
души моей
мир перекрашу)
Небо апрельское
дарит глазам моим
краску индиго.
Белую розу
я к ним поднесу
и заплачу.
Не различает душа
изменение
цвета.
(Стала слепою она.
Стали белыми крылья)
(Federico García Lorca)
Пер. Борис Далматов
«НЕ В БРЕДУ ЯРКОЙ ВСПЫШКИ, В МЯГКОЙ ЛЕНИ ТЕРЯЕШЬ СЕБЯ»
Все время сплю. Усталый, замученный дрянной, мелкопорочной жизнью мозг омывается сном, как ливнем. Только сейчас я узнал, как нездорово жил все это время, как отвык от своей тишины, в какой дальний вонючий угол забился от самого себя. Не на крутом повороте ломаешь башку, в маленьком грехе, становящемся повседневностью. Когда день превращается в цепь маленьких удовольствий: папироса, рюмка водки, баба, приятельский трёп, случайная легкая книга — не в бреду яркой вспышки, в мягкой лени теряешь себя. Всё так просто понять, всё так трудно исправить. Я как бы в рабстве у своего большого, жирного тела. Дождь для него — беда, тишина — беда, покой — беда, ему сладенького подавай каждый час, каждый миг. Загоняло меня брюхо, как официанта, то ему папиросочку подавай, то водочки, то кофейку крепкого, то бабу, то легкого чтения! Вот свинья-то!..
(Юрий Нагибин. Дневник / 1953)
Все время сплю. Усталый, замученный дрянной, мелкопорочной жизнью мозг омывается сном, как ливнем. Только сейчас я узнал, как нездорово жил все это время, как отвык от своей тишины, в какой дальний вонючий угол забился от самого себя. Не на крутом повороте ломаешь башку, в маленьком грехе, становящемся повседневностью. Когда день превращается в цепь маленьких удовольствий: папироса, рюмка водки, баба, приятельский трёп, случайная легкая книга — не в бреду яркой вспышки, в мягкой лени теряешь себя. Всё так просто понять, всё так трудно исправить. Я как бы в рабстве у своего большого, жирного тела. Дождь для него — беда, тишина — беда, покой — беда, ему сладенького подавай каждый час, каждый миг. Загоняло меня брюхо, как официанта, то ему папиросочку подавай, то водочки, то кофейку крепкого, то бабу, то легкого чтения! Вот свинья-то!..
(Юрий Нагибин. Дневник / 1953)