Ночь на Рождество
Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось;
Не даром средь людей явился Бог;
К земле недаром Небо преклонилось,
И распахнулся вечности чертог.
В незримой глубине сознанья мирового
Источник истины живет, не заглушен,
И над руинами позора векового
Глагол ее звучит, как похоронный звон.
Родился в мире Свет, и Свет отвергнут тьмою,
Но светит он во тьме, где грань добра и зла,
Не властью внешнею, а правдою самою
Князь века осужден и все его дела.
Владимир Соловьев.

Страшное и печальное зрелище зимний буран не только в степи, но и в теплом жилье! Занесет окна, надует снегу даже в сени, заметет все дорожки от дома в людские избы, так что надобно отрывать их лопатами; в десяти саженях не видать строения, в десяти шагах не видать человека! Наконец, навалит такие снежные громады, что кажется, никогда они не растают, — и уныние невольно овладевает душой! В столицах не могут иметь понятия об этом, но деревенские жители меня понимают и сочувствуют мне. — Я окончательно заключился в стенах дома и никак не мог упросить мою мать, чтоб меня отпускали с отцом, который езжал иногда на язы (около Москвы называют их завищами), то есть на такие места, где река на перекатах, к одной стороне, более глубокой, загораживалась плетнем или сплошными кольями, в середине которых вставлялись плетеные морды (нерота, верши, по-московски).

Около святок и даже ранее начинали попадать в них налимы, иногда очень крупные. Привезут, бывало, их, окоченевших от сильного мороза, вывалят в большое корыто с водой, и мраморные, темно-зеленые, пузатые налимы оттают понемногу, начнут плескаться, пошевеливая мягкими своими хвостами, опушенными мягкими перьями. Долго не отходил я от корыта, любуясь их движениями и отскакивая всякий раз, когда летели водяные брызги от их плес или хвостов. У отца моего много сидело налимов в больших плетеных сажалках — и вкусная налимья уха и еще вкуснейшие пироги с налимьими печенками почти всякий день бывали у нас на столе, покуда всем так не наскучивали, что никто не хотел их есть. Тогда начинали налимов приготовлять изредка и окончательно уже истребляли в продолжение великого поста.

По той же самой причине, что моя мать была горожанка, как я уже сказал, и также потому, что она провела в угнетении и печали свое детство и раннюю молодость и потом получила, так сказать, некоторое внешнее прикосновение цивилизации от чтения книг и от знакомства с тогдашними умными и образованными людьми, прикосновение, часто возбуждающее какую-то гордость и неуважение к простонародному быту, — по всем этим причинам вместе, моя мать не понимала и не любила ни хороводов, ни свадебных и подблюдных песен, ни святочных игрищ, даже не знала их хорошенько. С большим трудом уступала она иногда просьбам тетки позволить мне посмотреть на них; тетка же, как деревенская девушка, все это очень любила; она устраивала иногда святочные игры и песни у себя в комнате, и сладкие, чарующие звуки народных родных напевов, долетая до меня из третьей комнаты, волновали мое сердце и погружали меня в какое-то непонятное раздумье.

Мне было очень досадно, что не позволяли не только самому участвовать, но даже присутствовать на этих играх и, вследствие такого строгого запрещения, меня соблазнили, наконец, обманывать свою умную и так горячо любимую мать. Разумеется, я сначала просился и приставал с вопросами к моей матери: для чего она не пускает меня на игрища? Мать отвечала мне решительно и строго: «что там бывает много глупого, гадкого и неприличного, чего мне ни слышать, ни видеть не должно, потому что я еще дитя, не умеющее различать хорошего от дурного». А как я ничего дурного не видел или, видя, не понимал, в чем оно состоит, то повиновался неохотно, без внутреннего убеждения, даже с неудовольствием.


Сергей Тимофеевич Аксаков, "Воспоминания", 1852 год.


#Аксаков #Россия #цитаты

✍ Безвременник прекрасный

Отчего я его не сохранил? Он был создан для меня, как я — для него. Он облегал все мое тело, не стесняя его. Я был в нем и живописен, и красив. Новый халат жёсток, тяжел, превращает меня в подобие манекена. Каких только услуг не оказывал мне с великой охотой мой старый халат! Ведь бедность почти всегда щедра. Появлялась ли пыль на книгах? Я стирал ее полой халата. Стали слишком густыми чернила, не пишет перо? Я вытирал его о халат. Длинные черные полосы на его боках свидетельствовали о том, как часто он мне помогал. Эти полосы говорили о том, что я — литератор, писатель, что я тружусь. А сейчас у меня вид богатого бездельника; взглянув на меня, не скажешь, кто я такой.

В нем я не боялся ни собственной неловкости, ни неловкости слуги, ни искр из камина, ни брызг воды. Я был хозяином своего старого халата, а ныне стал рабом нового. Дракон, стороживший золотое руно, меньше беспокоился о его сохранности. А меня одолевают заботы. Я не плачу, не вздыхаю, но все время твержу: «Проклятие тому, кто вздумал выкрасить ткань в алый цвет, чтобы выручить за нее больше! Будь проклято эго дорогое одеяние, перед которым я вынужден чуть не благоговеть! Где мой старый, скромный, удобный халат?

Друзья мои, сохраняйте старую дружбу, бойтесь губительного влияния богатства! Пусть мой пример послужит вам уроком. У бедности есть свои преимущества, а у роскоши — свои неудобства. Это еще не все, мой друг...

Мой старый халат был под стать другой рухляди, окружавшей меня. Стул с плетеным сиденьем, простой деревянный стол, стены, обитые бергамской тканью; сосновая полка с несколькими книгами; пара закопченных эстампов, без рамок, приколотые булавками; три или четыре статуэтки — как все это гармонировало с моим старым халатом! Эта гармония нарушена: нет больше ни цельности, ни единства, ни красоты.

Меня не отталкивает внешний вид крестьянки. Кусок грубой ткани, служащий ей головным убором; растрепанные волосы, падающие на щеки; дырявые лохмотья, еле прикрывающие тело; юбчонка, из-под которой видны икры: босые и грязные ноги — все это не может меня шокировать, все это — воплощение того сословия, которое я уважаю; видно, как обездолен класс, столь нужный для общества и столь бедствующий (о чем я глубоко сожалею). Но меня тошнит, и, несмотря на аромат духов, я отвращаю взоры и стараюсь поскорей уйти, когда вижу уличную девку в кружевной косынке, в платье с порванными рукавами, в белых чулках и в поношенной обуви; все в ней говорит о нужде, сменившей былое процветание. Таким был бы мой кабинет, если бы алый халат не потребовал, чтобы все ему соответствовало.

Бергамская ткань, так долго красовавшаяся на стенах, уступила место дамасской. Исчезли два милых эстампа — Падение манны с небес Пуссена и его же Эсфирь перед Ассуром. Печальная Эсфирь изгнана Стариком Рубенса, а манну, падавшую с неба, развеяла Буря Верне. Стул с плетеным сиденьем подвергся ссылке в переднюю; его место заняло кресло, обитое сафьяном. На каминной доске водружено большое зеркало, а два красивых слепка, работы самого Фальконе, подаренных мне в знак дружбы, заменила Венера, присевшая на корточки. Что для античной бронзы простой гипс? Черепки.

Стол еще боролся, прикрываясь кучей брошюр и бумаг, наваленных в беспорядке; казалось, они еще долго будут охранять его от грозившей беды. Но однажды наступил и его черед: брошюры и бумаги перекочевали в тесные ящики вычурного бюро.

О пагубное стремление быть как все, изощренное и разорительное пристрастие, вкус, который все время шарахается из стороны в сторону, то возносит, то низвергает, опустошает отцовские шкатулки, оставляет дочерей без приданого, сыновей — без образования; вкус, создающий столько красивых вещей и причиняющий столько бед, заставивший меня сменить простой дубовый стол на дорогое резное бюро, ты губишь народы, ты, быть может, доведешь меня до того, что мои пожитки будут выброшены на мост Сен-Мишель и хриплый голос оценщика крикнет: «За Венеру, сидящую на корточках — двадцать луи!»


Дени Дидро, "Плач по моему старому халату", 1796 год.


#Дидро #Франция #цитаты

✍ Безвременник прекрасный