Требовательные читатели интересовались, как у автора с арабским языком. Отвечу на вопрос загадкой. Это типичное для домонгольского Хорасана блюдо, которое можно увидеть на выставке "Всеобщий язык" в ГМИИ. Вопрос: что с этим блюдом не так?

Во вчерашнем блюде выявили множество странностей – даже больше ожидаемого. Надписи на нем действительно выполнены почерком куфи, который был в ту эпоху типичным орнаментальным почерком. Увы, огласовки для подобных текстов являются роскошью: как справедливо подметили в комментариях, там нет и точек, позволяющих отличать т.н. «зубцовые» буквы. Что тоже типично для куфи. Посмотрите, например, на самаркандский куфический Коран, также известный как «Коран Усмана».

Главная проблема – в центральной надписи. Там содержится грамматическая ошибка. Понимаю, звучит занудно, но тем не менее. Текст надписи гласит «Благословение Абу-л-Аббасу». Нормативно это должно писаться как لابی العباس البرکة (li-Abī-l-‘Abbās al-baraka), однако мастер перепутал падеж и у него получилось لابو العباس البرکة (li-Abū-l-‘Abbās al-baraka).

Это, впрочем, типичное явление времени – арабский в Хорасане в ту эпоху был языком учености и религии, но никак не языком ремесленных кругов, однако орнаментальные функции все еще выполнял. Языковая ситуация менялась и в более поздние эпохи на посуде стали появляться наборы арабских букв, вовсе не имеющие смысла (о чем также предположил один из читателей).

Очередной скандал, связанный с изображениями пророка Мухаммада, разгорелся в университетском сообществе. Частный американский университет Хэмлин отказался продлевать контракт с профессором Эрикой Лопес Пратер после того, как одна из студенток, посещавших ее курс по истории искусства, сообщила о том, что содержимое курса ее оскорбило.

В рамках курса Пратер демонстрировала студентам изображения из “Собрания летописей” Рашид ад-дина Фазлаллаха, историка и царедворца эпохи Хулагуидов, на которых был изображен момент получения Мухаммадом откровения от архангела Джабраила. В программе курса профессор предупреждала, что будет демонстрировать изображения крупнейших религиозных фигур – Будды и Мухаммада – и просила студентов связаться с ней, если это покажется им неуместным. Более того, на занятии она специально предупредила о содержимом следующего слайда (занятия велись онлайн).

Студентка Арам Ведаталла, президент Ассоциации мусульманских студентов Хэмлина, сообщила университетскому руководству, что содержимое лекции Пратер маргинализировало ее. Студентка рассказала, что до того дня она ни разу не видела изображений Мухаммада, а профессора обвинила в исламофобии. К заявлению Ведаталла подключились другие мусульманские студенты Хэмлина (в том числе и те, кто на занятии не присутствовал).

Руководство университета уведомило Пратер о том, что они не нуждаются в ее услугах, начиная со следующего семестра. В студенческой рассылке администрация сообщила, что расценивает поступок профессора как проявление исламофобии. Более того, президент университета пригласила для выступления представителя мусульманской организации, который сравнил демонстрацию изображений пророка с попытками рассказать, что Гитлер был хорошим. В ответ на действия университета Пратер подала в суд за неправомерное расторжение контракта и репутационный урон.

Научное сообщество встало на сторону Пратер. Общее собрание преподавателей университета направило президенту Хэмлин письмо с требованием подать в отставку. Ассоциация иранистики также выступила с открытым письмом в поддержку академических свобод. Мнения мусульманских организаций США разделились – одни считают, что необходимо поддерживать оскорбленные религиозные чувства студентки, а другие – что подобные запреты намеренно преуменьшают существующее в исламе интеллектуальное разнообразие.

В этом кейсе, что называется, жалко всех. Преподавателя, которая приняла все меры предосторожности, но тщетно. Руководство небольшого частного университета, которое сильно зависит от числа принятых студентов и потому вынуждено так жестко реагировать на подобные ситуации. Жаль и студентку, кейс которой показывает, что культура мусульманских сообществ в современном мире настолько разнообразна, что одни мусульмане могут не иметь никаких представлений о жизни их единоверцев.

В подобных ситуациях принято обвинять одну из сторон – подобный подход работает безотказно, а аргументы, ярлыки и шаблоны всегда находятся. Гораздо тяжелее пробовать в них разбираться. Сложность данного случая в том, что представления об академической свободе входят в противоречие с бытующей в современных кампусах культурой виктимности, которую описали в нашумевшей книге социологи Кэмпбелл и Мэннинг. Согласно их теории, в обществах с подобной культурой в случае акта микроагрессии общество встает на сторону жертвы, поднимая ее моральный статус. Но подобные идеальные модели не универсальны и, как мы видим, могут применяться к каждой из сторон этого конфликта – и студентка, и профессор считают себя жертвами.

Интересная статистика о присутствии духовенства в Меджлисе, которую опубликовал канал Mad Mullah, на мой взгляд, открывает дорогу не совсем правильным интерпретациям. Это не есть прямое выражение доверия/недоверия клерикалам, но является отражением изменений в политической жизни Ирана, начавшихся во второй половине 80-х годов.

Эти изменения связаны с кооптацией людей, скажем так, умеренно левых взглядов. Не секрет, что перед революцией в Иране были представлены разные силы левого спектра, а марксизм был популярен, например, в университетской среде. В первые годы Исламской республики левых разными способами вытесняли из публичного поля – апогеем этого процесса стали «культурная революция», репрессии середины 80-х и массовые казни 1988 г. Так, среди прочего, власть избавилась от наиболее радикальных противников с этого фланга.

В то же самое время часть людей левых убеждений умеренного спектра, адаптировавшись к новым условиям, пошла в низовую политику – через выборы и участие в разнообразных организациях типа think tank, которые и по сей день цветут в Иране пышным цветом. Здесь снова придется упомянуть 1988 г. – тогда прошли знаковые парламентские выборы. Победу на них одержали представители «Общества воинствующего духовенства», главой которых был Мехди Карруби, тоже клирик, а впоследствии один из лидеров иранских реформистов. Эти выборы заложили тренд на все следующие годы – фракция Карруби стала основой лагеря реформистов, а их соперники, «Организация воинствующего духовенства» (не перепутайте!), – консерваторов. Следующие выборы в Меджлис, к слову, выиграли консерваторы.

Приход левых в политику не только внес разнообразие в спектр политических сил в Иране, но и изменил риторику политического крыла духовенства, которым отныне недостаточно стало апеллировать только лишь к религиозным понятиям и их революционным толкованиям. Кроме того, в борьбе за консолидацию власти клирики потеряли ряд харизматичных представителей – жертвами террористических атак стали Мотаххари, Бехешти, Бахонар. Другими словами, не стоит сводить все исключительно к ослаблению доверия к духовенству (это одна из причин, но не главная).

Кстати, про методы рекрутирования политических элит Ирана (правда, послевоенной эры и в правительство) есть хорошее исследование Ильи Васькина.

Крупнейший иранский мыслитель ХХ века Али Шариати, чьи идеи оказали огромное влияние на идеологический фон Исламской революции, в свою очередь, формулировал свою идеологию под влиянием французской мысли 60-х гг.(про это есть отдельная заметка). Среди его наставников называют Жана-Поля Сартра и Георгия Гурвича, а близким другом Шариати был один из пионеров антиколониализма Франц Фанон, с которым они вели переписку.

В одном из писем, написанном в 1961 г. незадолго до своей смерти, Фанон признает антиколониальный и антизападный потенциал ислама и надеется, что именно этот потенциал поможет интеллектуалам обрести освобождение и основать «другую цивилизацию». Вместе с этим Фанон предупреждает Шариати, что «неспособность вдохнуть этот дух в утомленное тело мусульманского Востока» несет в себе риск возрождения «религиозного мировоззрения», которое способно сбить строящуюся нацию с пути к идеальному будущему и направить ее в прошлое. Фанон приводит в пример африканский национализм, который «ушел в себя» и отдалился от целей освобождения.

Вряд ли Фанон считал свои слова пророческими, однако его скорая кончина и дальнейший ход событий придают этим строкам оттенок дурного предзнаменования. Шариати, скоропостижно скончавшийся за полгода до начала активных антишахских выступлений, в современном Иране обласкан всеми почестями – его именем названы улицы, а сам он включен в пантеон идеологов революции. Революции, которой он так и не увидел.

Об осле, дыне и экономике

Остроумный плакат, который повествует о катастрофическом падении иранского риала, основан на широко распространенной цитате аятоллы Хомейни «Экономика – для ослов». Количество баек про лидера революции, конечно, не дотягивает до числа анекдотов про Ленина, но они активно циркулируют как среди иранской диаспоры (которая, вполне возможно, была источником целого ряда из них), так и в самом Иране. Разбор подобных кейсов не доставляет приятных эмоций, но личные проблемы автора к сути дела не относятся.

Данная цитата настолько популярна, что ее в качестве эпиграфа к одной из глав своей книги After Khomeini поместил Саид Амир Арджоманд, один из наиболее авторитетных современных иранистов. Там она приводится в таком виде: «Экономика – это дело ослов. Наши люди делали революцию во имя ислама, а не во имя дынь». С некоторыми дополнениями эту цитату можно легко найти в интернете, а в научных работах она чаще всего приводится со ссылкой на Арджоманда.

Арджоманд сообщает, что это цитата из речи Хомейни в Куме 24 августа 1979 года. Хомейни тогда действительно выступал с теле- и радиообращением из Кума, однако, если судить по официальным транскриптам, экономику упоминал лишь вскользь. Дыни же во всем собрании речей Хомейни упоминаются пару раз – в том числе, когда он говорит о моральном разложении человека под воздействием чуждых идеалов. В этой речи он сравнивает человека с дыней, которую изнутри съедает червь.

Все заглавные герои действительно присутствуют в одной из речей Хомейни (есть и аудио) того же времени (8 сентября, по иранскому календарю в том же месяце, что и кумская). Там он упоминает и дыни, и экономику, и осла (правда, другое слово, в расхожей цитате – خر, а здесь – الاغ). Общий пафос речи таков: люди (имеются в виду иранские левые, которые тогда еще имели доступ к общественному полю) считают экономику основной всего и тем самым ставят человека на один уровень с животными (человек ест кебаб, а осел – солому, но и то, и другое – «экономика»). Если оставить за скобками экономические компетенции Хомейни, то эта мысль вполне лежит в русле других его высказываний и идей его соратников о высоком назначении человека в исламе.

Никаких других близких по смыслу выступлений Хомейни на заданную тему нет. Разумеется, все можно списать на всесильную цензуру, которая в целом могла бы вымарать эту речь из официальной историографии, но почему тогда она не вымарала другие неоднозначные высказывания, а, наоборот, бережно сохраняла? Например, не очень миролюбивое обещание «дать по зубам» правительству Бахтияра? Скорее всего, в данном случае воображение (индивидуальное или коллективное) дорисовало образ и сократило его до афоризма, как это было, например, с ленинской кухаркой.

Название текста скорее походит на начало какой-то притчи, а в конце притчи должна быть некая сентенция. Не будем и мы отходить от требований жанра. Не стоит слишком уж верить ярким цитатам – на поверку они зачастую оказываются не такими уж яркими, а то и вовсе выдуманными. Но даже выдуманные цитаты часто обретают самостоятельную жизнь в разных исторических, культурных и политических нарративах, независимо от их изначальной сущности.

Цилиндр раздора

Пожалуй, самым главным объектом материального наследия для политики памяти в Иране и порождаемых ею дискуссий является «Цилиндр Кира». Есть, конечно, вечные ценности вроде великого суфийского поэта Джалал ад-дина Руми, на наследие которого претендуют три государства, или весьма популярные споры о «национальной» принадлежности того или иного блюда региональной кухни, народного промысла или игры. Однако в данном случае речь идет о сравнительно небольшом куске глины, вокруг которого складывались самые разные интерпретации и в эпоху монархии, и при Исламской республике.

Цилиндр с клинописным текстом на аккадском языке был найден в Месопотамии в 1879 году во время археологической экспедиции под руководством Хормузда Рассама, британского подданного ассирийского происхождения. Раскопки были регламентированы довольно мягким указом Абдул-Хамида II (Месопотамия тогда входила в состав Османской империи) – все находки отправлялись в Британский музей, а за ходом работ наблюдал специальный представитель султана. О грандиозном открытии объявил глава Королевского азиатского общества Генри Роулинсон, который среди прочего известен расшифровкой Бехистунской надписи.

Сам документ относится ко времени после взятия Вавилона Киром II Великим, основателем Ахеменидской империи (Британский музей датирует экспонат 539–530 гг. до н.э.). В его тексте Кир сообщает о прегрешениях его предшественника царя Набонида, последнего правителя Нововавилонского царства: он осквернял храмы и богохульствовал, вводил принудительные трудовые повинности. В результате бог Мардук отвернулся от Вавилона в поисках более достойного царя и нашел Кира, который восстановил порядок в городе, возобновил почитание Мардука и избавил жителей от гнета.

Кир, занявший Вавилон без боя, как он сообщает в тексте, представлен в этом документе как продолжатель месопотамских царских традиций. Подобные манифесты, провозглашавшие изменения по случаю прихода к власти нового царя, были типичны для региона: правитель должен был исправить ошибки предшественника, улучшить жизнь людей и укрепить почитание богов. Все это должно служить основанием его легитимности как правителя. Захватив Вавилон, Кир опирается на местные царские традиции, при этом клеймя Набонида и упоминая другого своего предшественника – ассирийского царя Ашшурбанапала. Другими словами, иноземный царь пытается обосновать свое право на власть над Вавилоном, используя региональные методы легитимации и инструменты пропаганды.

Взлет популярности Цилиндра Кира в Иране приходится на 1960-е годы, когда Мохаммад Реза Пехлеви объявляет программу реформ, известную как «Белая революция»: эти преобразования должны сделать Иран лидером региона и одной из ведущих экономик мира. Образцом для подражания объявляется Ахеменидская империя и ее основатель, а манифест Кира трактуется как первая в мире декларация прав человека. В 1968 году в Тегеране проводится конференция ООН по правам человека, на которой цилиндр тоже не остается без внимания. Интерес иранского монарха к правам человека понятен – в те годы эта тема занимала все более важное место в мировой повестке, а самого Мохаммада Резу все чаще обвиняли в систематических нарушениях (его визит в ФРГ годом ранее сопровождали массовые демонстрации).

Апогеем «цилиндромании» становятся торжества 1971 года по случаю 2500-летия иранской монархии. Цилиндр Кира становится центральным элементом официальной эмблемы празднований. Британский музей на время торжеств передает оригинальный экспонат в Иран: он выставляется в Тегеране в сооруженной специально к этой дате башне Шахйяд (сейчас – башня Свободы). Главные праздничные мероприятия проходят недалеко от Шираза, где располагаются руины двух ахеменидских столиц – Персеполя и Пасаргадов. На военном параде возле гробницы Кира в Пасаргадах Мохаммад Реза произносит речь, в которой прославляет основателя Ахеменидского государства как человека, даровавшего людям свободу.

Продолжение

Запоздалый хафтсин из того, что было. Всех празднующих с праздником!
نوروزتان پیروز

Цилиндр раздора

Первая часть

Цилиндр Кира, ставший одним из главных символов исторической политики династии Пехлеви, казалось бы, должен был потерять свой высочайший статус после иранской революции 1979 г. В первые годы Исламской республики в обществе были сильны стремления отринуть монархическое прошлое Ирана – ходили разговоры о запрете Фирдоуси, закрытии доступа к памятникам доисламской старины, а особо рьяные деятели предлагали сделать большой общественный туалет на руинах Персеполя.

Со временем доисламская история была инкорпорирована в официальные нарративы нового государства – Фирдоуси вновь стал великим поэтом, а руины древних столиц и царские надписи – частью иранского культурного наследия. Уже в XXI в. весьма популярным стал неофициальный праздник «День Кира», во время которого люди собирались у его гробницы в Пасаргадах. В 2016 г. паломничество к гробнице Кира переросло в выступления против действующей власти, из-за чего на следующий год доступ к усыпальнице был ограничен. Ахеменидский монарх стал символом протеста.

В новую эпоху Цилиндр Кира получил новые интерпретации и в речах иранских властей. В сентябре 2010 г. артефакт вновь был привезен в Иран на временную экспозицию и стал причиной нового витка обсуждений его роли в иранской истории. Бывший тогда президентом Ирана Махмуд Ахмадинежад на открытии выставки почти дословно воспроизвел риторику времен Пехлеви о первой декларации прав человека, искусно приспособив ее к новому иранскому политическому нарративу: «Этот исторический документ подчеркивает необходимость борьбы с угнетением, защиты угнетаемых и уважения к правам человека».

На фоне выставки в иранском истеблишменте велись дискуссии о целесообразности нахождения цилиндра в Иране и его судьбе. Некоторые иранские политики критиковали власти за то, что они вообще привезли экспонат, связанный с доисламским прошлым, другие, напротив, считали, что он должен остаться в стране навсегда. Известная консервативная газета «Кейхан» обратилась к антиколониальной и традиционной для некоторых иранских кругов антибританской риторике, задаваясь вопросом: «Разве не Ирану должен принадлежать этот цилиндр? Разве это не Британия похищала у нас древние артефакты? Если ответ на оба эти вопроса утвердительный, то почему мы должны возвращать ворам исторические ценности?»