История одного заголовка

16 января 1979 года первые полосы крупнейших газет Ирана «Кейхан» и «Эттелаат» вышли с заголовком «Шах ушел» (Shah raft): так они сообщали об отъезде из охваченной революцией страны Мохаммада Резы Пехлеви и его супруги. Это событие вызвало бурю радости в рядах протестующих и сочувствующих революции – журналист «Нью-Йорк Таймс» в своем репортаже с места событий назвал Тегеран городом «поздравлений, роз и падающих статуй». Имелись в виду конечно же многочисленные изваяния двух монархов династии Пехлеви.

Заголовок «Шах ушел» был неслыханной дерзостью. Во-первых, все иранские СМИ должны были использовать только официальный титул «Шахиншах» («царь царей»), попутно присовокупляя прочие почетные звания. Во-вторых, форма «ушел» (raft) считается неуважительной по отношению к обсуждаемому человеку (по нормам вежливости употребляется глагол во множественном числе, в данном случае – «ушли», raftand). Наконец, все это относилось к авторитарному правителю, находившемуся у власти почти 40 лет и уже однажды покидавшему Иран – в 1953 году во время переворота против премьера Мосаддыка шах с супругой на несколько дней улетали – может, он триумфально вернется и в этот раз. Но главный редактор «Кейхана» Рахман Хатефи отмел все опасения коллег и утвердил заголовок: «Раз шах ушел, то он ушел навсегда».

Журналист Хушанг Асади, работавший в «Кейхане» вспоминал, что в этот день в редакции царило воодушевление. Они согласовали с руководством «Эттелаат» не только текст, но и размер заголовка, а художник «Кейхана» испытывал небывалые ощущения и курил сигареты одну за одной – он долгое время был политическим заключенным, а сейчас собственноручно рисовал такой текст для первой полосы одной из крупнейших газет Ирана. Как только номера поступили в продажу, они тут же стали транспарантами – миллионы людей вышли на улицы, держа в руках газеты. На волне всеобщего воодушевления «Кейхан» и «Эттелаат» скоординировали заголовок, приуроченный к возвращению в страну аятоллы Хомейни – «Имам пришел».

После возвращения Хомейни у редакции «Кейхана» вновь начались трудности – их редакцию окружали демонстрации, недовольные левой ориентированностью публикаций, а в адрес журналистов поступали угрозы. Выпуск газеты был приостановлен на несколько месяцев. Большая часть редакции была вынуждена выбирать между пожизненным отстранением от профессии за несоответствие революционному курсу и эмиграцией. Отбывший шестилетний срок заключения Асади вспоминал, что многие его коллеги после Исламской революции стали лавочниками и торговцами мороженым. Сам он вынужден был уехать из Ирана в 2003 году, а человек, пытавший его в тюрьме, дослужился до поста посла в Таджикистане. Рахман Хатефи, отстаивавший редакционную политику и защищавший свободу прессы, был отстранен от должности главного редактора, а затем арестован. Через несколько месяцев заключения он покончил с собой в тюремной камере.

Передовица с тем самым заголовком

«НИЧЕГО»

1 февраля 1979 года после 15 лет изгнания лидер иранской революции, которую тогда еще не все обязательно называли «исламской», аятолла Хомейни вернулся в Иран. В аэропорту Мехрабад его готовились встречать несколько миллионов человек, а среди сопровождавших его лиц был корреспондент АВС Питер Дженнингс. Когда самолет оказался в воздушном пространстве Ирана, между ними состоялся короткий диалог, который позже стал известен на весь мир:

– Аятолла, окажите любезность рассказать, что вы чувствуете, возвращаясь в Иран?
– Ничего.
– Ничего? (переспросил по-персидски Садег Готбзаде, служивший переводчиком при этом разговоре и явно удивленный ответом)
– Ничего. Я ничего не чувствую.

Такой неоднозначный ответ на привычный для западного слушателя вопрос дал пищу для многих спекуляций: противники Хомейни считали, что таким образом он высказывал свое абсолютное безразличие к судьбе Ирана и сотен людей, погибших в революционных событиях. Другие комментаторы пытались увидеть нелюдимость и открытое неприятие к тем, кого аятолла считал своими врагами (западный журналист вполне мог сойти за врага), и вспоминали, например, его обещание «дать по зубам этой власти». Даже шах, обвиняемый во всех злоключениях иранцев, прослезился, покидая Иран за несколько недель до этого, а Хомейни на весь мир заявил, что не испытывает никаких эмоций от возвращения на родину после 15 лет изгнания.

Исследователь Майкл Эксуорси пытается объяснить поведение Хомейни его самоощущением в тот момент времени, согласно суфийской доктрине «Совершенного человека», получившей широкое распространение благодаря великому мыслителю XIII в. Ибн Араби. Благодаря соблюдению религиозных обязательств, самодисциплине и самонаблюдению, Совершенный человек уничтожает черты, присущие человеческому естеству, и становится зеркалом, в котором отражается Бог.

Хомейни был увлечен как идеями Ибн Араби, так и сочинениями представителей школы ирфана, на которую учение Ибн Араби оказало серьезное влияние. Это увлечение было достаточно маргинальным – во времена ученичества Хомейни Ибн Араби и школа ирфана окончательно опостылели всем и занятие этими мыслителями считалось как минимум признаком дурного вкуса. Сам же Хомейни использовал многие концепты представителей традиции ирфана, которые погрузили идею «Совершенного человека» в шиитскую матрицу, при разработке собственной концепции власти «Управление законоведа» (велаят-е факих).

Другими словами, лидер революции видел себя Совершенным человеком, тем зеркалом, в котором отражается Бог, вождем, через посредство которого простым верующим раскрываются потаенные истины. С таких высот духовного совершенства ответ на тривиальный вопрос журналиста уже не кажется таким уж таинственным, потому что по поводу своего возвращения в Иран Хомейни действительно мог ничего не чувствовать.

«Идеи, за которыми следуют миллионы»

В январе 1933 года в Иране в свет вышел первый номер журнала «Древний Иран». Издание отличалось высочайшим по тогдашним меркам качеством печати, а главный редактор Шейх Абд ар-Рахман Сейф декларировал свою преданность «нынешней политике государства и стремлению Ирана к восстановлению былого величия». На обложке первого номера был изображен шах Реза Пехлеви со всеми регалиями, однако «Древний Иран» не был просто очередным пропагандистским проектом правящей династии.

Шейх Абд ар-Рахман Сейф был одним из ведущих интеллектуалов Ирана прогерманской направленности и горячо поддерживал не только сближение Ирана и Германии в межвоенный период, но и политику национализма, проводимую Резой Пехлеви: монарх грезил о возвращении «былого величия Ирана», древней земли ариев. Государственный национализм Пехлеви опирался именно на доисламское прошлое как образец для подражания – в 1935 году шах потребовал от международного сообщества употреблять в отношении его государства слово «Иран», восходящее к древнеперсидскому «арийский», а не «Персия», повсеместно использовавшееся до этого.

Германия, тоже открывавшая свою принадлежность к арийской расе, была очень удобным союзником для Ирана, желающего избавиться от борьбы «уродливой лисы» Британии и «предательского медведя» России (так характеризовались участники Большой игры в одной прогерманской поэме). Германия в этом смысле выглядела как третья сила, на первый взгляд не имеющая отчетливых империалистических интересов в регионе. Идеологическая близость двух государств также должна была, по мнению иранской стороны, сыграть на руку новому союзу.

Журнал «Древний Иран» стал одним из проводников нацистских идей в Иране. Существует мнение, что за редакционную политику в нем отвечали немцы, а его страницы были заполнены рекламами германских корпораций. Во втором номере Адольф Гитлер, только недавно провозглашенный рейхсканцлером, характеризовался как «сильный человек серьезных убеждений», за идеями которого следуют миллионы людей. Британский МИД получал сводки о том, что журнал ведет антисемитскую пропаганду, как в Германии, а на обложку одного из номеров была помещена свастика – «один из древних арийских символов, появившийся за несколько тысячелетий до Христа, который сейчас можно увидеть, например, на мечети шаха в Исфахане». Журнал стремительно приобретал популярность: число подписчиков не самого дешевого издания превысило 20 тысяч человек.

Неизвестно, насколько далеко зашло бы сотрудничество двух «арийских» держав, ведь проникновение Германии в Иран было остановлено Второй мировой войной. Реза-шах, надеясь на помощь «партнера», отказался выдворять немецких подданных из Ирана и допускать на территорию страны советские и британские военные силы. Дело дошло до ультиматума и, проигнорировав его, правитель Ирана предрек свою судьбу – через несколько дней войска союзников вошли в Тегеран и шах Реза Пехлеви вынужден был отречься от престола в пользу своего сына. Через два года в столице Ирана, государства-наследника «великого арийского народа», проходила первая конференция глав государств союзников.

О БУКВЕ И ЗАКОНЕ
Нарождавшаяся в XIX веке иранская интеллигенция всерьез считала одной из причин отставания их государства от европейских стран персидский язык, а точнее – арабскую графику. Они полагали, что обучиться ей гораздо сложнее, чем латинице или кириллице, а одной из главных идей просветителей было реформирование алфавита. Ведущим идеологом реформы был Мирза Фатх Али Ахундзаде (Ахундов), иранско-азербайжданский драматург и общественный деятель. В 1863 году Ахундзаде написал трактат «Новый алфавит» (Ālefbā-ye jadīd), в котором утверждал, что низкий уровень грамотности в мусульманских странах (имелись в виду Персия и Османская империя) связан со сложностью арабской графики. Наиболее важными проблемами арабицы, на его взгляд были отсутствие знаков для обозначения кратких гласных, недостаточность арабских букв для выделения особенностей турецкого языка, неудобность использования точек. В этом трактате Ахундзаде изложил свои предложения по реформированию арабской графики для нужд персидского языка: помимо введения знаков для обозначения кратких гласных, он также предлагал убрать «лишние», на его взгляд буквы – например, оставить одну букву для обозначения звуков t, z или s вместо существующих нескольких.

В июле того же года Ахундзаде отправился в Стамбул с тем, чтобы представить свой проект в Османском научном обществе. Основателем этого общества был Мехмет Тахир Мюниф-паша, также имевший собственные планы реформирования алфавита. Несмотря на поддержку турецкого единомышленника, предложения Ахундзаде были отвергнуты даже на экспериментальном уровне. Подозревая интриги со стороны иранского эмиссара в Стамбуле, Ахундзаде покинул Стамбул и отправился в Тифлис.

Из России Ахундзаде продолжал пропаганду своей реформы среди персидских и турецких интеллектуалов, а также представителей российской администрации на Кавказе, с которыми состоял в активной переписке. Одним из его корреспондентов был Мирза Мальком-хан, иранский дипломат, просветитель и общественный деятель, член масонской ложи. Мальком-хан увлекся идеями Ахундзаде и даже сумел через своего соратника Амин ад-Доуле продемонстрировать собственный проект реформы алфавита лично шаху Насир ад-дину. Правитель демонстративно заинтересовался предложением, однако этим дело и окончилось. Впрочем, Мальком-хан пытался донести свои предложения популярными методами: в 1885 году он издал «Гулистан» Саади, выдержки из «Пути красноречия» названием «Изречения Али» и сборник турецких пословиц. Он преследовал цель показать, что предлагаемый им алфавит подходит для трех главных языков мусульманского мира.

Однако предложения Мальком-хана встретили серьезное сопротивление в основном со стороны представителей мусульманского богословия. Он писал: «Я бился над этим вопросом более 20 лет, живя в мусульманских странах; я думал, что исламские народы смогут двигаться вперед по пути прогресса лишь после того, как они решатся приспособить свой алфавит к современности».

ХРОНИКИ ИРАНСКИХ ЭПИДЕМИЙ

В июне 1821 года более 10 тысяч жителей иранского города Бушера в спешке покинули свои жилища из-за разыгравшейся эпидемии холеры. Так началась первая из зафиксированных массовых пандемий холеры в Иране. В кратчайшие сроки болезнь охватила крупнейшие города провинции Фарс и дошла до Исфахана, где была остановлена наступлением холодов, однако уже на следующий год добралась до Тебриза и перекинулась на прикаспийские города (в т.ч. на Баку и Астрахань). Жертвы эпидемии измеряются десятками тысяч человек: в Ширазе было зафиксировано примерно шесть тысяч погибших, в Тегеране – более семи тысяч, а больше всех пострадала провинция Азербайджан, в которой, как считается умерло от 15 до 20 тысяч человек.

На протяжении всего XIX века крупные эпидемии холеры приходили в Иран трижды из Афганистана, трижды – через западные границы с Османской империей, и как минимум дважды – через порты Персидского залива. Первая «афганская» вспышка холеры через Баку и Астрахань добралась аж до Петербурга. Катастрофические последствия пандемий заставили шаха принимать меры по борьбе с заболеваниями – в 1868 году была основана первая в стране организация здравоохранения. Ее деятельность вряд ли была успешной, а отчеты о деятельности в регионах даже не были опубликованы. В 1869 году придворный врач Жозеф Толозан направил шаху рапорт, в котором предложил серию мер по контролю вспышек холеры: самыми важными из них были ужесточение правил личной гигиены и запрет на путешествия паломников во время эпидемий. Однако первых серьезных противохолерных мер пришлось ждать до 1904 года.

Не дожидаясь помощи со стороны государства, иранцы пытались самостоятельно бороться с холерой. В народе было распространено поверье, что переносчиком холеры является насекомое Фираз. Оно способно летать с невероятной скоростью, невидимо для людей, однако его прекрасно могут увидеть другие насекомые. Любой, кто прикоснется к нему, сразу же заболевает, а если человек дотронется до его головы, то скоро умрет без надежды на исцеление. Иранцы верили, что насекомое можно отпугнуть при помощи магических формул и талисманов, которые вывешивали перед дверями домов.

Единственным врачебным решением обладала традиционная медицина, которая классифицировала холеру как «горячее» заболевание и предписывала лечение «противоположным» элементом – холодом. Врачи рекомендовали больным принимать холодные ванны, что было чрезвычайно дорогостоящей процедурой. Поэтому для большинства жителей зараженных районов единственным средством спасения от холеры было бегство подальше от очага заражения. Наиболее безопасными в этом смысле считались горы и предгорья. Такие методы практиковала даже иранская верхушка: в 1892 году шах Насир ад-дин скрывался от вспышки холеры в горном районе Шахрестанак, располагающемся на высоте 2500 метров. Но убежать от болезни было не так-то просто, особенно если корона путешествует в окружении свиты, – даже на такой высоте среди шахского двора и жителей соседней деревни было зафиксировано 50 случаев заболевания.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС

В 1895 году Биби Ханум Астарабади, воспитательница детей иранского шаха, опубликовала книгу "Пороки мужчин". Это произведение всколыхнуло иранскую общественность рубежа веков и стало предметом ожесточенных споров. Книга замышлялась Астарабади как ответ на более раннее сочинение - "Наставление женщинам" 1891 года, в котором высмеивалось понятие прав женщин. Предполагалось, что "Наставление женщинам" адресовано грамотным представительницам высших слоев иранского общества как напоминание о надлежащем для них месте. Анонимный автор заключал, что "спасение женщины зависит от ее абсолютного подчинения мужу". Большинство читателей эпохи справедливо предполагали, что авторство книги принадлежит одному из многочисленных принцев династии Каджаров. А сам факт её появления говорит о том, что права женщин и их положение в обществе были важной темой для обсуждения в высших кругах иранского общества. Ответ Астарабади, в свою очередь,  свидетельствует о наличии у нее сторонников.

В отличие от автора "Наставления", пожелавшего сохранить анонимность, Астарабади не побоялась публичности и выпустила книгу под своим именем. В "Пороках мужчин" мы видим иную стратегию повествования и отсутствие "наставлений мужчинам": "Я написала [эту книгу] ради раскрытия их недостатков, чтобы, возможно, они бросили попытки обучать женщин и вместо этого назидали бы себя". Астарабади все же признавала, что мужчины должны сохранять статус опекуна, но лишь в случае добростовестного исполнения обязанностей. В противном случае женщины имеют право отказаться от своих так называемых опекунов. И за несколько лет до выхода книги они воспользовались этим правом. 

Вполне возможно, что "Наставление" было написано в ответ на табачные бунты 1891-92 годов, в которых активное участие принимали женщины. Это движение выразилось в частности в бойкоте табачных изделий в знак протеста против политики Каджаров, выдавших концессию на монопольную торговлю табаком компании британского предпринимателя Тальбота. В обмен на авансовый платеж и 25% будущей прибыли шах предоставил Тальботу эксклюзивные права на все производство, продажу и экспорт иранского табака в течение следующих 50 лет. 

Впервые рядовые иранцы ощутили на себе британскую экспансию - Тальбот, наделенный огромными правами, скупал табак по очень низкой цене. Несмотря на то, что табак был завезенной культурой, иранцы довольно быстро к нему пристрастились, и табачный промысел вскоре стал целой индустрией. В результате действий правительства крупные торговцы теряли большие суммы денег, а работники плантаций - свои рабочие места. 

Эскалация табачного кризиса произошла после того, как в него вмешался давний союзник крупных торговцев - духовенство. Главный шиитский авторитет эпохи Мирза Хасан Ширази выпустил фетву, в которой приравнял курение табака к войне с Сокрытым имамом, который, как верят шииты, появится в конце времен. До этого призывы к бойкоту табака не имели особого эффекта - мужчины продолжали курить. Однако после издания фетвы иранцы начали массово отказываться от табака, и в этом отказе важную роль сыграли женщины. Именно они запрещали своим мужьям и домочадцам курить, причём это происходило не только в семьях простых иранцев. Шах Насир ад-дин, известный как большой любитель европейских манер и привычек, оказался в неловкой ситуации: "повелителю мира и опоре мироздания" запрещали курить женщины из его гарема. 

Демонстративный бойкот сопровождался массовыми выступлениями, в которых впервые участвовали женщины. Это поражало как иранских, так и западных наблюдателей. Такая массовая кампания подтолкнула шаха к отмене концессии. После отзыва права Тальбота Мирза Хасан Ширази отменил фетву, а табак вновь занял привычное место в жизни иранцев. Однако табачные бунты стали первым выступлением иранцев против политических решений власти, и в этом выступлении был отчётливо слышен женский голос. 

Можно бесконечно долго спорить о благе или вреде иранской революции 1979 года, смаковать подборки фотографий дореволюционного Тегерана или рассуждать о том, что каждый пятый совершеннолетний в стране был завербован шахской тайной полицией, мечтать о возвращении монархии и свержении «режима аятолл» или восторгаться антиамериканской риторикой иранского истеблишмента. Журналист-эмигрант Хуман Маджд, сын дипломата времен Мохаммада-Резы Пехлеви и внук аятоллы, работавшего профессором философии в Тегеранском университете, в своей книге «Демократия аятолл» приводит интересные выдержки из его разговоров с отцом:

«В детстве я видел, как мой отец, служивший дипломатом при последнем шахе, часто возвращался домой злым и расстроенным. Из обрывков разговоров я понимал: он был расстроен из-за того, что ему приходилось сталкиваться с решением, которое США приняли за Иран, или при принятии которого шах проявлял особую уступчивость. По иронии судьбы, он перестал говорить дома о работе, став послом в Японии, в основном из-за того, что, как я позже понял, иранское правительство тщательно прослушивало дома ведущих должностных лиц (и несомненно продолжает так поступать). Шах в какой-то момент начал думать, что он преодолел зависимость от Америки и Запада, о чем может свидетельствовать его менторский тон в интервью при ответе на вопросы о его расточительности в эпоху нефтяного кризиса (монархисты-конспирологи до сих пор утверждают, что американцы и британцы спровоцировали исламскую революцию как расплату за самодовольство Пехлеви). Хомейни не купился на образ независимого правителя, видевшего себя в образе наследника Кира Великого, однако многие люди из тогдашней верхушки всерьез верили в это до тех пор, пока шах не начал звонить американскому послу в Тегеране и спрашивать совета о набиравшей силы революции. Я не думаю, что мой отец полностью верил в этот образ, так как он все еще заметно волновался о вопросах внешней политики, коррупции иранской элиты и склонности шаха подчиняться воле американских президентов. Когда пришла революция, мой отец колебался в основном из-за неприязни к организованной религиозности и политизированному духовенству, но не из-за большой любви к шахскому режиму.

Когда я в эти дни разговариваю с отцом и рассказываю ему истории о моих встречах с нынешними иранскими послами и другими должностными лицами, я вижу в нем зависть – не из-за их должностей, а из-за того, как они ведут себя, из-за способности полностью действовать в интересах своей страны независимо от чьих-либо возражений. Он, как и многие из старой гвардии, ненавидит власть мулл, но выражает (часто неохотно) восхищение правительством, которое смогло добиться такого большого влияния и могущества на международной арене. К удивлению подобных моему отцу, для того, чтобы превратить иранские грезы о славном прошлом в реалистичные планы на светлое будущее, потребовалось именно то, что они считали недостаточно продвинутым, провинциальным или бесхитростным со стороны не поддавшихся на искушения и не действовавших по обычаям западного общества. И иногда даже противники Ахмадинежада и подобных ему могут неохотно восхищаться его porruyi – дерзостью или наглостью перед лицом попыток иностранных государств контролировать Иран или его развитие».

Старый праздник в новом мире

«В этом новом году мы благодарим отважных и смелых молодых людей, которые поставили на колени кошмар колониализма. Мы благодарим вас, дорогих сердцу борцов, собравших плоды с деревьев свободы на этой земле. Я прошу Бога Всевышнего о том, чтобы вас ждал дальнейший успех при достижении полной победы. В этот особенный момент, когда остатки сокрушенных врагов затаились в засаде, сохраняйте единство и братство и не дайте врагам возможности разделить и поссорить вас!»

Это фрагмент из послания аятоллы Хомейни по случаю наступления 1358 года – первого Навруза в Иране после свержения монархии. Хомейни и его ближайшие соратники не питали теплых чувств не только к монархии как таковой, но и к доисламскому прошлому Ирана, ставшему в эпоху Пехлеви краеугольным камнем в построении иранской национальной идентичности. Хорошо известны намерения главы Исламского революционного суда Садека Халхали уничтожить могилу Кира Великого и руины дворцов Ахеменидов в Персеполе. Другим объектом нападок ревнителей исламской идентичности иранцев был Фирдоуси – его эпос «Шах-наме», воспевающий доисламских царей Ирана, также пытались запретить в период «культурной революции». Обе эти инициативы, к счастью, не были успешными – наследие Ахеменидов до сих пор привлекает великое множество туристов, а Фирдоуси является предметом национальной гордости и вполне себе проходит по категории «наше всё».

Несмотря на мнения радикалов из числа духовенства и опасения их противников, новая власть не пыталась официально запретить Навруз. Наоборот, Хомейни, в предыдущие годы призывавший, например, к отказу от новогодних празднований, использовал каждую удобную площадку в собственных интересах. Таковой была первая первомайская демонстрация в Исламской республике, такой же площадкой для революционной пропаганды стал и Навруз. Вот и сейчас Хомейни своим приказом отменил массовые празднования в революционное время, но не отказался от «пережитка монархии» в виде новогоднего обращения.

Первый Навруз при новой власти пришелся на время борьбы с «затаившимися в засаде» врагами, о которых говорил Хомейни. Куруш Кадивар в своей книге «Прощай, Шираз» пишет: «Навруз 1358 года был ужасным. Хомейни не был заинтересован в доисламском прошлом Ирана, однако его приказы об отмене торжеств игнорировались большей частью людей. 22 марта Халхали прибыл в Шираз. Уже через несколько минут он отдал и лично проконтролировал приказ о казни двух офицеров полиции. В течение ближайших дней я следил за судьбами бывших слуг режима, которых постоянно арестовывали и приговаривали к смерти.»

Еще более трагические события происходили в провинции Курдистан, где местные отряды самообороны вступили в бой с революционными силами. Курды, поддерживавшие свержение монархии, выступили против новой власти, требуя для себя большей автономии. 18 марта в городе Санандадж в результате столкновений курдских отрядов и сил стражей революции погибло более 200 человек. Почти сразу же в Санандадже появился Халхали, однако даже его рвения не хватило для полного подавления выступлений. Отдельные курдские отряды сопротивления существовали в провинции до 1983 года, а события марта 1979 года получили название «Кровавый Навруз».

Данте и Иран

С этого года, согласно постановлению Совета министров Италии, 25 марта в стране отмечается Dantedì – день Данте Алигьери. Интересно, что в качестве даты был выбран не день его рождения, а день, когда он «очутился в сумрачном лесу» и начал свое путешествие по загробному миру в «Божественной комедии».

Ряд исследователей говорят про влияние исламских текстов о Мирадже – вознесении пророка Мухаммада – на «Божественную комедию». Хотя такие идеи высказывались и авторами XIX века, основоположником гипотезы считается испанский востоковед Мигель Асин Паласьос (1871–1944). В своей работе 1919 года «La escatología musulmanа en la Divina Comedia» он постулировал сходство описаний Мираджа, в ходе которого Мухаммад посетил рай и ад, с текстом Данте. Согласно этой теории, тексты о Мирадже, бытовавшие, в том числе, и в мусульманской Испании, были переведены на романские языки и получили распространение в Европе. Одним из таких текстов является Liber scale Machometi – «Книга о Мирадже», переведенная с арабского на кастильский в 1263 году, а уже с кастильского на другие европейские языки. Данте, видимо, был с ней знаком.

В целом, среди дантоведов установился консенсус относительно взаимоотношений Данте с исламской культурой. Да, по всей видимости, Данте был исламофилом и активно интересовался переводной литературой, проникавшей в Европу, – такой интерес испытывали многие представители ученого сословия в ту эпоху. Да, описания ада и рая в «Божественной комедии» сформировались под влиянием переводных «Книг о Мирадже», с которыми Данте был знаком. Нет, «Божественная комедия» ни в коем случае не является плагиатом (проблески таких идей можно увидеть в работе Асин Паласьоса и менее чистоплотных сторонников его идеи). Да, существуют радикальные противники такого анализа Данте, отрицающие или совсем умаляющие влияние мусульманских текстов на «Комедию».

При чем же здесь Иран? Дело в том, что существует гипотеза об иранском влиянии на традицию описаний Мираджа. О событии, получившем название «ал-Исра ва-л-Миʻрадж», мы узнаем из Корана, где сообщаются его главные детали. Подробности же этих событий приводятся в хадисах – сообщениях о словах и поступках Мухаммада, и в неофициальном корпусе околокоранических сказаний и легенд. Удивительно, что описания Мираджа очень похожи на доисламский среднеперсидский текст, возникший, по всей видимости, на излете правления Сасанидов. Речь идет о «Книге о праведном Вирафе», главный герой которой избран, чтобы совершить путешествие в потусторонний мир и выяснить у богов, правильно ли люди исполняют зороастрийские ритуалы. Вираф засыпает под воздействием одурманивающего напитка и просыпается в загробном мире, где его встречают два проводника. Далее он путешествует с ними по кругам ада, поднимается в место hamestagan, которое иногда переводят словом «чистилище», и далее следует за своими провожатыми к высотам рая.

Любая подобная гипотеза должна требовать серьезных доказательств, которыми мы не всегда обладаем. Что мы можем утверждать с большой долей вероятности? А) Мусульманская эсхатология (учение о загробной жизни) сформировалась под влиянием зороастрийской. Б) Корпус хадисов формировался в первые века ислама в том числе и в результате "усвоения" традиций народов, завоеванных мусульманами, – там нередки цитаты из Ветхого Завета, например. В) Среднеперсидская литература оказала серьезное влияние на формирование арабо-мусульманской литературной традиции. Все это не является на 100% неопровержимыми аргументами, но все же позволяет нам с большой долей вероятности говорить о влиянии, хоть и опосредованном, «Книги о праведном Вирафе» на «Божественную комедию».

МЕТАНИЯ ИРАНСКОГО ИНТЕЛЛЕКТУАЛА

Один из самых влиятельных иранских писателей и публицистов ХХ века Джалал-е Ал-е Ахмад родился в религиозной семье и поначалу даже отправился учиться в знаменитый теологический центр Неджеф в Ираке. С духовными делами не задалось, потому что Ал-е Ахмад познакомился с работами знаменитого иранского антирелигиозного публициста Ахмада Касрави. Вернувшись из Ирака в 1944 году, писатель пошел учиться в педагогический университет и вступил в коммунистическую партию «Туде». Имея колоссальную финансовую поддержку со стороны СССР, партия стремительно прирастала новыми членами и представлялась главной альтернативой политике шаха. В конце 40-х годов большая часть культурного бомонда Ирана так или иначе была связана с «Туде» – ее членами или симпатизантами были ведущие писатели, поэты и публицисты страны. Впрочем, многие из них постепенно теряли интерес к партии из-за ее открытой просоветской ориентации. По этой же причине покинул ряды «Туде» Ал-е Ахмад.

В начале 50-х главной оппозиционной силой Ирана становится движение «Национальный фронт», возглавляемое харизматичным премьер-министром Мухаммадом Мосаддыком. Ал-е Ахмад активно включается в политическую борьбу за национализацию нефтяной промышленности Ирана – этот вопрос был главным в тогдашней повестке дня. После организованного британской и американской разведками переворота против Мосаддыка Ал-е Ахмад отдаляется от политики. Сюжет о борьбе иранцев за национализацию нефти он раскрывает в вышедшем в 1954 году романе «История ульев», где рассказывается о пчелах, которые отчуждаются от производимого ими меда. Порвав с коммунистами и «Национальным фронтом», Ал-е Ахмад выражает свое разочарование «западническими» идеями и интеллектуалами – их представления о модернизме, на его взгляд, не приживаются в иранском обществе. Ирану необходимо обратиться к исламскому наследию страны. Публицист считает, что используя ирано-исламский бэкграунд, можно построить современное общество.

Развивая эти идеи, Ал-е Ахмад критикует западный путь развития. В 1962 году выходит его книга «Поражение Западом» (Gharbzadegi), в которой он пишет о важности сохранения историко-культурных особенностей Ирана и невозможности навязывания западных культурных стандартов. Ал-е Ахмад считает, что иранская цивилизация продолжает зависеть от западных машин, вместо того, чтобы самостоятельно наладить их производство. Иран, как утверждает писатель, должен перестать потреблять западные товары, иначе он рискует превратиться в «мусорную свалку Запада». «Поражение Западом» проникает во все сферы жизни иранцев и «подобно вредным насекомым, уничтожающим весь урожай». Ал-е Ахмад уверен, что единственной незагрязненной частью культурного наследия Ирана является шиизм.

Уже после смерти Ал-е Ахмада в 1969 году его идеи проникают в политическое поле и в несколько иной оболочке используются противниками монархии. «Отравленная культура империализма проникает в наши города и деревни по всему мусульманскому миру. Она замещает собой культуру Корана и вербует нашу молодежь на службу иностранцам и империалистам», – писал в 1971 году будущий лидер революции аятолла Хомейни.

Едва ли можно считать иранскую коммунистическую партию, основанную в 1941 году и получившую название «Туде», полностью самостоятельным игроком на политической арене Ирана. Как и любая институализированная коммунистическая сила того времени, «Туде» поддерживалась Советским Союзом, а «рука Москвы», указывающая направление движения партии, временами была очевидна стороннему наблюдателю. Впрочем, в первые месяцы своего существования партия вряд ли была похожа на агента советского влияния: туда было запрещено вступать женщинам, в их штаб-квартире была организована молельная комната, а одним из ранних мероприятий движения стала процессия в дни траура по третьему шиитскому имаму Хусейну. Один из основателей «Туде» Ирадж Искандари позже вспоминал, что они изначально не создали партию с отчетливой коммунистической идеологией не столько из-за традиционного уклада жизни, с которым приходилось считаться, сколько из-за того, что на повестке дня были более важные вещи – свобода, демократия, политические права и конституционное правительство. Однако вскоре все изменилось.

В рамках широкой амнистии, объявленной молодым шахом Мухаммадом-Резой Пехлеви, на свободу вышли многие политические заключенные, в том числе проходившие по печально известному «Процессу пятидесяти трех». В рамках этого масштабного процесса ряд молодых интеллектуалов и активистов был осужден по закону 1931 года, согласно которому в Иране запрещалась любая «коллективистская идеология». Выйдя на свободу, они быстро вошли в руководство «Туде» и затеяли чистку партийных рядов. Их лидер Ардашир Ованесян, избавляясь от людей, ведущих роскошный, на его взгляд, образ жизни, попутно сводил и личные счеты. Так партию покинул Джафар Пишевари, ветеран коммунистического движения в Иране. Он стал одним из критиков «Туде», а во время Азербайджанского кризиса 1945–46 годов возглавил правительство автономии.

Кризис 1945–46 годов сильно бил по престижу «Туде», руководству которой приходилось проявлять «социалистическую солидарность» с возникшими Азербайджанской и Махабадской республиками и при этом не потерять приобретенный за несколько лет политический капитал. Этот кризис пришелся на время наивысшего подъема партии – их газета «Рахбар» выходила вдвое большим тиражом, чем главная газета Ирана «Эттелаат», под контролем партии находилось большое число рабочих объединений в Иране, а весь цвет иранской интеллигенции сочувствовал «Туде». Главного иранского прозаика Садека Хедаята считали тайным коммунистом, а другой известный писатель Бозорг Алави увековечил память 53 осужденных в одноименном романе. Апогеем политической жизни партии в легальном поле стали успешные выборы в Меджлис, вхождение трех ее членов в недолговечное коалиционное правительство Ахмада Кавама и лоббирование Трудового кодекса, первого подобного документа на всем Ближнем Востоке. Именно благодаря «Туде» в иранском законодательстве впервые были зафиксированы продолжительность рабочего дня, минимальная заработная плата, запрет на использование детского труда, а также выходные и праздничные дни, в число которых конечно же входило первое мая.

Падение «Туде» тоже было стремительным – правительство совместно с британцами организовало погромы отделений партии в регионах и приостановило деятельность профсоюзных организаций и газет, критиковавших политику шаха. А после неудачного покушения на жизнь шаха в 1949 году «Туде» была запрещена – расследование «установило», что исполнитель покушения был членом партии, хотя ряд источников считают его участником фундаменталистского объединения «Фадаин-е Ислам». Уже находясь в подполье, иранские коммунисты приняли активное участие в демонстрациях в поддержку национализации нефтяной промышленности и премьера Мосаддыка, даже несмотря на то, что считали его «агентом буржуазных сил». После переворота против Мосаддыка и возвращения шаха в страну деятельность всех явных оппозиционных сил Ирана была подавлена.

Как любит говорить @irandezhurniy, Иран – это не вам не СССР, несмотря на внешнюю схожесть групповых ритуалов, элементов политической культуры и идеологических трендов. Я с этим мнением в целом согласен, да и само по себе сравнение опыта двух довольно крупных и успешных государственных конструкций требует исследования слишком большого числа переменных и не может быть сведено к сопоставлениям вроде «демонстрации в годовщину Исламской революции – это как у нас было 7-го ноября». Но то ли призрак коммунизма до сих пор бродит по Азии, то ли мурло мещанина виднеется за спиной ИРИ: мы видим, что образ Ирана как некоего подобия СССР вполне себе существует в политическом дискурсе США.

Вот, например, спецпредставитель госдерпартамента США по Ирану Брайан Хук, как отмечает @middleastguide, назвал Иран «марксистской теократией». Дело здесь даже не в том, что оба слова в определении можно применить к Ирану с огромной натяжкой. Нет, не марксистская, хотя элементы левопопулистской идеологии безусловно присутствуют, но это все так же далеко от марксизма, как далека от нее, например, КПРФ. Про теократию вообще говорить не хочется, это какое-то определение из 80-х. Впрочем, бог с ней, с теократией, само по себе интервью тоже выглядит приветом из тех самых 80-х, отличается только объект описания.

«Люди устали от режима», «всесильный КСИР», «растущая пропасть между шиитскими властями и образованным населением» (последнее определение принадлежит эксперту по Ирану Мехди Халаджи). Попробуйте подставить другую аббревиатуру и поменять определения – получится тот самый Советский Союз. Недостаточно пафоса? Пожалуйста: «империей зла» Иран вроде бы никто не называл, но «осью зла» он уже был. Можно долго рассуждать о причинах такого восприятия Ирана (это как минимум удобно и понятно, человеку вообще проще всего воспринимать информацию, представленную в виде дихотомии), но мне хочется напомнить вот о чем. После перестройки и распада СССР большая часть американской советологии столкнулась с тем, что созданные ею конструкции советского общества имели мало чего общего с реальностью, а на переваривание новой информации, выработку и осмысление новых концепций ушло не одно десятилетие. Не станется ли так, что американская иранистика (по крайней мере, та ее часть, которую принято называть экспертами) столкнется с такой же проблемой?

В археологической зоне Накш-е Рустам расположено, вероятно, самое известное изображение правителя из династии Сасанидов. Речь идет о наскальном рельефе с триумфом шаха Шапура I над римскими императорами Валерианом и Филиппом Арабом. Иронично, что это изображение соседствует с барельефом главного неудачника ранних римско-персидских войн – Нарсе. Если победы Шапура вернули Сасанидам контроль над Арменией и значительно расширили их присутствие на Ближнем Востоке, то после войн Нарсе был заключен договор, по которому часть Армении передавалась Риму, а также устанавливались правила торговли, невыгодные для Сасанидов.

После завоевания Армении Шапуром он самостоятельно назначал правителей этой области, получавших титул «великий царь армян». Арменией управляли члены царского дома Сасанидов – будущий наследник престола Ормизд, а некоторое время спустя и сам Нарсе. После смерти Ормизда, который, видимо, был назначен преемником еще при жизни Шапура, на трон претендовали два других сына Шапура – победивший в этой борьбе Бахрам I и Нарсе. После смерти Бахрама при отсутствии четких правил наследования власти на престол был возведен его сын, известный как Бахрам II, а Нарсе, вероятно, в качестве компенсации стал «великим царем армян».
Эпоха после смерти Шапура была связана со временем наивысшего могущества верховного жреца Картира. Укрепившись в Иране, Сасаниды провозгласили зороастризм чем-то наподобие государственной религии, а благодаря деятельности инициативных верховных жрецов влияние зороастризма все сильнее возрастало. Авторитет Картира был настолько велик, что он даже имел право выступать «наравне с царями». Об этом свидетельствует существование надписи Картира с его изображением – подобная практика была исключительной прерогативой правителей. Усиление Картира также привело к гонениям на представителей других конфессий, о чем он в этой надписи и сообщает.

Картир был одним из тех, кто стоял за нарушением права Нарсе и возведением на престол Бахрама II. Однако Нарсе не сдался и на этот раз: «великий царь армян» сумел привлечь на свою сторону влиятельных сановников (в том числе и могущественного верховного жреца) и после смерти Бахрама стал царем. На барельефе в Накш-е Рустам как изображена как раз сцена инвеституры Нарсе, где он в окружении подданных держит венец царской власти. Данный барельеф интересен тем, что вокруг его толкования сложились две теории. Вместе с Нарсе кольцо держит женский персонаж, которого часть исследователей считает изображением зороастрийской богини Анахиты. Ее культ был весьма устойчив в провинции Фарс (с ним как проявлением «ереси» боролись еще в эпоху Ахеменидов), откуда и происходили Сасаниды. Это в корне отличается от инвеститур предшественников Нарсе, потому что в роли божества, дарующего власть, на них был изображен Ахура-Мазда, главный бог зороастрийского пантеона (как здесь или здесь). Приверженцы этой теории объясняют появление Анахиты на барельефе послаблениями в религиозной политике Сасанидов при Нарсе – Картир постепенно утрачивал влияние, и после периода гонений на иноверцев наступила эпоха большей веротерпимости.

Слабым местом этой теории является тот факт, что среди свиты Нарсе на барельефе изображен и сам Картир. Вряд ли даже теряющий влияние верховный жрец мог допустить подобное святотатство – получение царем власти не от верховного бога. Приверженцы второй теории также указывают на позу Нарсе, считая, что она недостаточно благоговейна для общения с божеством. Они утверждают, что на этом барельефе изображены Нарсе с его супругой Шапурдухтак, а между ними – их сын и, видимо, наследник престола. Так сцена с богиней ловким росчерком пера превращается в семейный портрет царской четы.

Фотография барельефа Нарсе (второй справа) с Анахитой/супругой (крайняя справа)

Гамлет, принц персидский

Театр европейского образца был одним из многих нововведений, привезенных шахом Насир ад-дином Каджаром из его путешествий по западным странам. В своем дневнике монарх описывал восторг от посещения оперы, театральных постановок и цирка, поэтому, вернувшись на родину, он отдал приказ о возведении первого в стране театра, образцом для которого должен был стать лондонский Альберт-холл. Западные традиции плохо приживались в Иране: драматургия была не самым привычным литературным жанром, а первой постановкой в свежепостроенном театре была шиитская религиозная мистерия таазие. Шаха такое положение не устраивало, поэтому в 1885 г. при дворе было открыто переводческое бюро, целью которого был перевод европейских пьес на персидский язык.

Реза-шах, основатель династии Пехлеви, сменив на престоле Каджаров, провозгласил курс на модернизацию Ирана и построение «современного» западного государства и общества. Проект Резы-шаха включал в себя не только индустриальные проекты и масштабные реформы, но и предание Ирану «европейского» облика. Практически без исключений подданные шаха были обязаны носить «западную» одежду, налагался запрет на фото- и видеосъемку «отсталого» Ирана – кочевых племен и их образа жизни, духовенства в их облачении, женщин, одетых согласно мусульманским предписаниям… Из-за этого запрета пострадал, в частности, придворный фотограф Каджаров Антон Севрюгин, известный снимками «традиционного» Ирана.

Театр как одно из проявлений «современности» помещался монархом в авангард борьбы с «отсталостью»: театральная жизнь бурлила, а в репертуаре большую роль играли именно европейские сюжеты. В 1933 г. была основана Государственная театральная компания, а также был приглашен знаменитый актер Ваграм Папазян, известный своими ролями в постановках по произведениям Шекспира. Папазян должен был исполнить роли Отелло и Гамлета, причем его реплики должны были звучать по-французски! Дело в том, что Папазян свободно говорил на родном армянском, русском и французском, но не знал ни персидского, ни английского. Можно было себе представить недоумение зрителей: все актеры говорили по-персидски, а главный герой – по-французски!

Предполагалось, что постановка «Гамлета» будет нести серьезное идеологическое послание: поклявшийся отомстить узурпатору и убийце отца принц должен был напоминать зрителю о самом Резе-шахе, положившем конец прогнившему режиму Каджаров. Вышло все ровно наоборот: зрители действительно увидели на сцене аллюзию на современную им политическую ситуацию, только иранский монарх предстал в ней в образе Клавдия. Реза запретил не только постановки «Гамлета», но и всех пьес, в которых фигурировали бунтующие принцы, узурпаторы, сумасшедшие короли и королевы, и этот запрет действовал до самого конца эпохи Пехлеви.

Иранские реформисты проигрывают консерваторам борьбу на политической арене, но наносят удар в политике памяти. Исламский совет Тегерана, который целиком состоит из реформистов (вероятно, пока что), принял решение переименовать одну из улиц столицы в честь первого премьер-министра Исламской республики Иран Мехди Базаргана. Несколько лет назад подобной чести от того же совета удостоился свергнутый в результате переворота 1953 г., организованного спецслужбами Великобритании и США, премьер-министр Мохаммад Мосаддык.

Мосаддык безусловно является фигурой более высокого порядка в пантеоне политиков недавнего прошлого, нежели Базарган. Его вспоминает глава иранского МИДа Джавад Зариф, указывая на то, чья разведка организовала переворот, лишивший премьера власти. Самого Зарифа после подписания СВПД в Тегеране встречали с лозунгами, сравнивавшими его и Мосаддыка. Одним из самых успешных иранских сериалов последних лет является сериал «Шахрзад», сюжет которого развивается на фоне событий 1953 года. Сам сериал, засветившийся даже на телеканале «Культура», стал поводом для рефлексии о событиях полувековой давности и виделся символом новых веяний в Иране на волне политической популярности реформистов. При этом официальная историография не так высоко отзывается о Мосаддыке, называя главной причиной его падения потерю народной поддержки (которой, разумеется, пользуется только духовенство) после разрыва с аятоллой Кашани, одним из активных участников событий 1951–53 гг.

Базарган на этом фоне выглядит фигурой второго порядка. Он был важным интеллектуалом 60–70 гг., совмещавшим в своих взглядах либеральную экономическую повестку с исламскими идеями, и стал первым премьером революционного правительства. «Противодействие этому правительству – противодействие шариату», – сказал Хомейни при назначении правительства Базаргана. Уже в должности премьера он выступал против наименования Ирана исламской республикой, предпочитая название «демократическая», а подал в отставку после захвата заложников в американском посольстве.

Захват заложников, видимо, стал последней каплей в чаше недовольства Базаргана, однако существует мнение, что первое правительство послереволюционного Ирана было фактически приговорено после обнародования факта переговоров с представителями США. Базарган в отличие от того же Банисадра, первого президента Ирана, после отставки с высокого поста не покинул страну и не примкнул к радикальным оппозиционным группам. Он остался в Иране до конца своих дней, занимал должность депутата и был одним из критиков политики Исламской республики, из-за чего часто подвергался нападкам (в том числе и физическим) со стороны оппонентов.

Не открою Америки, сказав, что любое событие или деятель прошлого в современном общественно-политическом дискурсе фигурирует в качестве образа, наделяемого определенными чертами, которые «подсвечиваются» при необходимости и часто проецируются на современную ситуацию. Тот же Мосаддык представляется политическим истеблишментом как жертва вмешательства американцев в политику других стран, а их противниками – как народный лидер, бросивший вызов тирану. Возможно, реформаторы хотят представить Базаргана как автора проекта более демократичной версии Исламской республики и человека, стремившегося наладить отношения с США.

Сегодня очередная годовщина переворота, организованного в 1953 году спецслужбами Великобритании и США, в результате которого от власти был отстранен премьер-министр, глава партии «Национальный фронт» Мохаммад Мосаддык. Пока современные иранские власти спекулируют информацией о том, кто именно «дергал за ниточки», собирая демонстрации в поддержку шаха и координируя программу действий прошахских сил, мы обратимся к начальному этапу событий, приведших Мосаддыка к власти. В 1949 году он стоял у истоков партии «Национальный фронт», усилиями которой удалось провести закон о национализации нефтяной промышленности Ирана через Меджлис. Вот как сам Мосаддык описывал трудности партийного строительства:

«Когда был создан “Национальный фронт” и мы принялись за работу, секретарем партии был Макки, который ничего не понимал в бюрократических делах. У нас не было ни одного протокола заседания! А если он и составлял протоколы, то в них было написано, мол, такой-то попросил слова. Я долго думал, что нам необходим грамотный человек, который бы занимался бюрократическими делами, и предложил сделать в партии двух секретарей – политического и бюрократического. Я готов был пригласить доктора Шайегана на должность бюрократа, а Макки занял бы должность политического секретаря. Когда Макки услышал об этом, он пришел в ярость! Дальше эта идея не продвинулась.

Мне кажется, что в Иране невозможно создать большую партию, потому что все сразу же хотят войти в президиум. Я вспоминаю, как мы в давние времена создавали разнообразные общества. Все хотели стать членами исполнительного комитета. По итогам голосования выбирали лишь нескольких, а большинство неизбранных говорили: “Мы вынуждены откланяться, наше дело здесь закончено”» .

КЛИКБЕЙТНЫЙ ОРИЕНТАЛИЗМ

Пару дней назад вышла интересная статья Эми Малек Clickbait orientalism and vintage Iranian snapshots, в которой автор рассматривает социальные роли и функции дореволюционных иранских семейных фотографий. Распространяясь в социальных сетях, эти фотографии, по мнению Малек, играют следующие роли: а) являются репрезентацией ностальгии диаспоры по определенному времени-месту; б) служат инструментом «мягкой силы» в публичной дипломатии; в) являются источником «кликбейтного ориентализма» (термин самой Малек).

Немудрено, что именно третий пункт вызвал у меня наибольший интерес – это вообще классический случай того, как кто-то удачно дал название проблеме, над которой ты размышлял. Наверняка, многим приходилось сталкиваться с подборками черно-белых и цветных фотографий дореволюционного Ирана или Афганистана до «Талибана», которые иногда шли вперемежку с современными снимками, сделанными в этих странах. Такие подборки должны подводить читателя к мысли о том, что в этих странах пошло «не так», и что является причиной такого резкого контраста (который, заметим, искусственно создан автором подборки).

Определяя «кликбейтный ориентализм», Малек пишет: «Распространяя эти фотографии, агрегаторы контента и цифровые СМИ предлагают аудитории – имплицитно или эксплицитно – представить, что было бы в Иране, если бы не произошла Исламская революция 1979 года, а также что может случиться на Западе, если иранским или мусульманским иммигрантам будет позволено распространять свою религию и культуру, которые сами по себе одновременно мыслятся как монолитными, так и опасными».

Ни в коем случае не планируя становиться адвокатом революции и действующей власти или обличителем злодеяний шахского режима, я хочу дополнить рисуемую автором статьи картину еще одной деталью. Подобные подборки не только предлагают нам представить, что было бы, но и создают яркий, но искаженный образ того, что было. А были не только запечатленные на этих фото мини-юбки на улице Пехлеви (сейчас – улица Вали-йе Аср) и Тегеран, называвшийся «маленьким Парижем». Вполне возможно, что кто-то из группы «дореволюционных» иранских студенток, запечатленной западным фотографом, работал осведомителем САВАКа, а неподалеку от очередного модного ресторана в центре Тегерана люди вполне себе открыто собирались на молитву. Иран был и остается очень разной страной – и тогда, и сейчас в ней было и есть место консерватизму и либерализму, закручиванию гаек и обретению свобод. Но все это многообразие вряд ли удастся разглядеть, если не выходить за пределы подборок винтажных фотографий.

"Каспийская девушка" (1963 г.), одна из обсуждаемых в статье фотографий.

@irandezhurniy не очень хочется лезть в эту историю, но Афкари же было вынесено два смертных приговора, второй из которых по обвинениям в محاربه (мохаребе, кораническая формула, которую обычно расшифровывают как "война против Бога"). Именно по этой статье (или по статье "сеяние раздора на земле" (فساد فی الارض, фасад фи-л-арз) обычно проходят участники протестных акций. Так вот, "война против Бога" уже не относится к категории кисас и здесь акт прощения уже не играет никакой роли. Афкари был обречён вне зависимости от позиции родственников убитого.