«Источником мудрости всегда является кастрация».
В плане абсолютного ориентира автор обращается к «титаническим и героическим мифам», к «образу героя-победителя, преодолевающего стремление к вечной женственности». Вагинальноинспирированным мифам… об абсолютном приоритете Великой Матери – родительницы всего сущего он противопоставляет «мифический фаллицизм» как «преодоление иллюзии бытийной полноты, выраженной в совершенном андрогинате» и указывает в качестве экзистенциально-исходной данности на «обездоленность реальной ситуации героя», «бытийную нищету героя» – его эгологическую трагедию. Здесь слышатся не только отголоски ницшеанства, но и открыто говорит человеческое метасиротство – космологическая обездоленность самого Джемаля… Неверие в софийность (недоверие к софийности!) возникает из
гностической обреченности на несовершенство-
сиротство-обездоленность, указывая на отсутствие в сердце такого места для другого, которое никогда никто кроме Его не займёт! «Практика активного и категорического одиночества», вытекающая из «принципа абсолютной удалёности» от бытийного Провала, провозглашает антисофийный «отказ от знания, как утверждаемой на любви всетождественности».
Монологическая метафизика отчаяния пытается нанести удар в сами метафизические основы христианства, утверждающего полиипостасность и сообщительность: «На самом деле, – пишет Джемаль, – в термине другое скрыта идея крайней близости всего всему. Диалог между этим и другим есть вечный маятник инерции, которая владеет всей реальностью… Как выражение интимной близости к самой себе, реальность утверждает в своём внутреннем диалоге вечное Ты.
Апелляция к другому есть всегда апелляция к мессии-избавителю, восстанавливающему царство инерции до совершенства».
Внутренне присущая самому бытию безысходность и обречённость нарушается лишь в опыте немотивированного чуда, ставящего под сомнение всякий детерминизм объективного космического существования и создающего как бы метафизический трамплин для субъективного броска в зону отсутствующего апофатического Абсолюта. С этим связано весьма специфическое понимание смысла любви как «изощренной автоэротики», состоящей «в непрерывном насилии над
инертной вагиной», которой по сути «должно являться всё, что внешним образом противостоит экстатическому агрессору». Такой опыт предполагает окончательное умерщвление материальной активности бытийной вагины, со стороны которой оказывается уже невозможно оргиастическое помилование. «Парадоксальное одиночество любви», радикально неразделённой, постулируется как «уникальный путь мужчины».
В итоге появляется эзотерический образ Севера как «полюса несуществования» и «точки, в которой кончается космос»: «Идея Севера, – согласно Джемалю, – противоположна идее центра… Бытийные проблемы, возникающие в центре, лишены смысла на Севере; «Жизненный мираж вампиричен», тогда как «Север находится вне диалога жизни и гибели. В нём отсутствует энергетическая перспектива».
Децентрация, декосмизация, «отказ от навигации», «от идеи спасения», «путь с закрытыми глазами», «возврат к опыту потерянности, как к единственному ориентиру», – все это, иными словами: метафизическое отчаяние, трактуется в качестве «универсальной ситуации субъективного духа». В этом есть своя глубочайшая бытийная правда, выраженная тут как бы от противного, негативистским способом и, по всей видимости, невольно: будучи по природе своей существом соборным и неодиноким, человек, разрывающий с Божьим замыслом о себе, теряет не только космологические связи, но и антропологическое место…
Вагинальное Бытие все же имплицитно за-требуется и не-обходимо джемалевскому сверх-герою для обоснования своей нищеты и экзистенциальной беспочвенности: женщина, данная в помощники на путях богопознания, здесь превращается в псевдо-«инициатический» повод для того, чтобы её умертвить…

Океанский Вячеслав, Океанская Жанна, Владимир Соловьев и Гейдар Джемаль о трагедии пола.

Генезис культуры как «секулярной духовности» восходит к эллинизму, возникшему за три века до Р. Х. благодаря завоевательным походам Александра Великого. Эллинизм — это методика расшифровки символов и мифов любой традиции с помощью понятийного аппарата философских систем Платона и Аристотеля.
При этом содержательная часть любой традиции подлежит переводу на греческий язык ставший универсальным инструментом передачи информации, так что греческая философия на своем собственном языке превращается в отмычку к любым духовным тайнам. Интерпретированные через призму эллинизма практики индуизма, буддизма, зороастризма и т. д. превращаются в инварианты единого сакрального дискурса, с разных сторон и под разными углами зрения описывающего в целом одну и ту же духовную реальность.
Во времена Македонского, Птолемеев, Иисуса и александрийских гностических школ эллинизм был зримым и эффективным выражением сверхчеловеческой Универсальной Традиции, которая становилась доступной не только для посвященных в закрытых центрах, но и для интеллектуалов, не принадлежащих к касте жрецов и не входящих в мистериальные ордена. Благодаря эллинизму Традиция из устной, ритуальной и, в последнем счете, невыразимой, становилась книжной и умопостигаемой, а значит, спекулятивной.
Именно последнее обстоятельство создавало предпосылки для зарождения в будущем «светской духовности», то есть, культуры в современном секулярном значении слова. Для того чтобы такая трансформация совершилась, необходимо было две вещи: первое — чтобы «эллинизм» (или, точнее, его ослабленное многократным повторением эхо) стал доступным для артистической богемы; и второе — чтобы философский дискурс окончательно эмансипировался от чистой метафизики. (То и другое в истории европейской «духовности» приходится приблизительно на середину XVII-го столетия.)
Нетрудно заметить, что практика современной светской культуры нацелена в той или иной форме на воспроизведение «эллинистического» алгоритма: расшифровки всего и вся через сведение к некоему общему знаменателю, открытие всех «содержаний» с помощью универсальной отмычки. Только в случае культуры это уже не философия Платона или Аристотеля, а человеческий индивидуум как точка отсчета со всем его релятивизмом и обусловленностью. В культуре пародийным образом как бы воспроизводится протагоровский тезис: «Человек — мера всех вещей».
В пародийном, поскольку перевернутом: древний грек имел в виду универсального человека как микрокосм, секулярный же интеллектуал на самом деле подразумевает, что нет ничего, кроме самой относительности, абсолютизирует «как меру вещей» именно эмпирического индивидуума, при этом еще и зависимого от внешних обстоятельств!
В таком контексте «смыслы», расшифрованные через призму обусловленности, которой является эмпирический человек, лишаются своего «абсолютного» характера, сами превращаются в некие обусловленные знаки.

Гейдар Джемаль, 2008 г.

Радикальный дискурс. Гейдар Джемаль.

Монотеизм - трансцендентализм - куфрология.

https://youtube.com/channel/UCyVCURf4bTgm7mLDgKbIg6g - YouTube канал Андрея Мирошниченко;

https://boosty.to/jamal-sequel — Бусти-аккаунт Андрея Мирошниченко

https://t.iss.one/teymurdaimi - телеграм канал Теймура Даими;

https://youtube.com/channel/UCIvhXAks_S_xHSMeRzRh0aw - материалы с Г. Джемалем;

 https://t.iss.one/+QlztSRjR6ns3MjZi - чат "Новая Теология";

[email protected] - Андрей Мирошниченко;

@Vadi_Hetagurov - администратор канала "Радикальный дискурс".

***
Проголосуйте за канал "Радикальный дискурс" и мы получим больше возможностей для развития нашего проекта.
https://t.iss.one/boost/newtheologyofDzhemal

***
Вы можете внести свой вклад в развитие нашего сообщества.
Минимально допустимая (по правилам Телеграма) сумма пожертвования - 200 рублей.
Также, перевод можно осуществить через сервис ЮMoney по номеру счёта 4100118159486420.

Да воздаст вам Аллах благом!

P. S. Канал "Радикальный дискурс" выражает благодарность за уже сделанные пожертвования, БаракаЛлаху фикум!

Я не думаю, что Коран, сунна и пример нашего Пророка (мир ему), как-то требуют и вообще указывают на "государство". Хотя мусульмане в последствии построили различные государства, и они узаконили его для ислама. Позже в исламском сознании государство и религия стали связанными - и в шариате тоже. Вы видите это, когда читаете таких ученых, как аль-Маварди, которые говорят о султанате так, как будто это нечто, что предписал Бог, и что у султана есть определенные обязанности, в то время же как шариат ограничивает действия султана.
Исламская юриспруденция в своем развитии восприняла государство как реальность, и оно [государство] в конечном итоге стало для многих чем-то неприкосновенным. Но в шариате всегда подчеркивалось, что государство должно подчиняться закону, который выше государства. Эта концепция, на мой взгляд, является очень важной для нас сегодня - но это уже другая дискуссия.
Коран, будучи прямым обращением от Аллаха, не разговаривает с государством, он разговаривает с сообществом. Он использует такие обращения, как "О, вы, кто уверовал...", "О, человечество..." итд. Он не разговаривает с существом, называемым государством, а также ни разу к нему не апеллирует. В Коране вообще слово "dawla", которое мы переводим сегодня в значении "государство", встречается в совершенно другом значении.
Но в примере пророка Мухаммада (мир ему) вы видите, что у него была военная сила. И это случилось потому, что его и мусульман преследовали. На него и мусульман напали, некоторых убили, и им пришлось бежать из родного города [Мекки]. Когда они отправились в Медину, их не оставили в покое, и поэтому были войны между народом Медины и язычниками Мекки. Это были оборонительные войны.
Значит ли это, что в Медине было государство? Можем ли мы называть сообщество Медины государством? Думаю, нет. Мы не должны употреблять этот термин, так как он не подходит для сообщества Медины. Даже это сообщество я склонен рассматривать, как вопрос исторических обстоятельств. Если бы проповедь пророка Мухаммада (мир ему) в Мекке была принята мирно и мусульмане не подверглись нападению в Мекке, то им не пришлось бы переезжать в Медину и вступать в конфликт с язычниками Мекки.  В любом случае, я считаю, что неправильно говорить о том, что пророк Мухаммад (мир ему) создал в Медине государство.
Но даже сегодня в мусульманской среде есть политические группы, которые только и делают, что говорят: "Нет, нет, он был там только для того, чтобы основать государство. Вот почему он был там! Исламское государство! Надо только и делать, что пытаться создавать государство!" Они умирают за государство. Им зачастую вообще неважны никакие вопросы, кроме государства. Это исламские этатисты. Их риторика очень напоминает мне коммунистических этатистов.

​​Мустафа Акйол

Миф о восточном диспотизме.
…мы имеем здесь дело с проекцией европейской концепции монарха, чья власть была абсолютной, и который выступал произвольным законодателем и исполнителем собственной воли. Эта проекция совершенна не оправдана, поскольку «восточная тирания» в своем худшем проявлении не могла достичь двух целей, которых успешно и легко достигал европейский монарх:
1) султаны не имели возможности проникнуть в общества, которыми правили, а могли лишь управлять ими «снаружи» и, что более важно, 2) эти правители были жёстко ограничены законом, который они не создавали и который в значительной степени находился вне их контроля. Таким образом, сколь тираничным не было бы их правление, оно не могло повлиять на целостность общины, которая оставалась основой и определяющим параметром жизни...
Ошибочность концепции «восточного деспотизма» становится ещё очевиднее, если мы поставим следующий вопрос: в чём заключались полномочия и функции исполнительного султанизма? Во-первых, султан не обладал реальным суверенитетом… Он не был источником права и, следовательно, не имел значительной юридической силы. Он служил «благородному Шариату», нравилось ему это или нет. Условия обмена были чрезвычайно простыми: султан взимал налоги в обмен на легитимность, дарованную ему юристами, легитимность, которой нельзя было наделить без выполнения им предписаний Шариата, включая поддержание социальной и общественной гармонии (священное понятие в Исламе). Суверенитет принадлежал только Богу, чья воля выражалась в виде Шариата.
Как мы видели, суверенная воля современного государства, напротив, представлена в его собственной юридической воле и, следовательно, в законе государства. Не существует современного национального государства, которое не имело бы своего собственного закона. С конституционной точки зрения мусульманский правитель не обладал суверенной волей, выраженной в форме закона. На нём лежала обязанность обеспечивать соблюдение Шариата, который был создан не им. В мире, в котором несколько династий могли существовать и существовали одновременно в мусульманских землях, все правители должны были применять один и тот же закон — Шариат. Таким образом, Шариат… был общим правом всех этих династических империй.

Ваиль Халляк, Невозможное государство.

"В Начале было Слово", - с этого начинает святой Иоанн. Это начало или Первоисточник Слова есть Бог-Отец, как доказано у Августина. Возникает вопрос: не имеет ли и Отец начала? И на это отвечаем мы: да! Но начало Его изначально и неисповедимо, что и хочу я доказать.
В Божестве, говорят богословы, надо различать сущность и осуществление ее. В области божественного сущность означает Божество в более узком смысле, и это есть первое, что мы постигаем в Боге. Божество полагает основу для дальнейшего божественного самосовершенствования. Согласно этому, Оно есть в Себе Самом пребывающее неизменное Единство и парящая тишина; но в то же время и источник всех обособлений, поэтому необходимо сказать "родник". Это первое выявление мы называем сущностью. Ибо наиболее подходящее выражение и первое определение для Божества, которое можно применить, есть Сущее. Это существование, взятое в чистом смысле, в котором "Бог" есть действительно нечто сущее, не означает, однако, что всесущее есть уже "Бог"

Мейстер Экхарт, Проповеди.

...Я также говорил не раз о свете души, несотворенном и несотворимом. Этого света стараюсь я всегда коснуться в проповеди. И этот свет воспринимает Бога непосредственно; без всяких покровов, таким, каков Он Сам в Себе. Этот свет воспринимает Его в действии внутреннего богорождения!
И тут могу я поистине утверждать, что этот свет имеет больше единства с Богом, чем с какой-либо из сил души, с которыми он все же - по своей принадлежности к одному существу - одно. Ибо несомненно, что в недрах моей души, взятой в одном существе, свет этот не занимает более высокого места, чем всякая другая чувственная способность ее, слух, или зрение, или иная сила, способная страдать от голода, жажды, холода и зноя. И это происходит оттого, что существо есть нечто простое, цельное.
Поэтому, если брать силы души в одном существе, они равны и все стоят одинаково высоко; если же рассматривать их в их действии, то одна гораздо благороднее и выше другой. Вот почему я и говорю: пусть человек отвратится от себя самого и от всего сотворенного. Поскольку ты так поступишь, постольку достигнешь ты единства и блаженства в той искре души, которой никогда не коснулись ни время, ни пространство. Эта искра сопротивляется всем творениям и хочет только Бога, чистого, каков Он есть Сам в Себе. Она не удовлетворится ни Отцом, ни Сыном, ни Святым Духом, ни всеми Тремя Лицами, покуда каждое пребывает в Своем существе. Да! Я утверждаю: мало этому свету и того, чтобы божественная природа, творческая и плодородная, рождалась в нем.
И вот, что кажется еще более удивительным: я утверждаю, что свет этот не довольствуется и простой, в покое пребывающей божественной сущностью, которая не дает и не принимает: он хочет в самую глубину, единую, в тихую пустыню, куда никогда не проникало ничего обособленного, ни Отец, ни Сын, ни Дух Святой; в глубине глубин, где всяк чужой, лишь там доволен этот свет и там он больше у себя, чем в себе самом.
Ибо глубина эта - одна безраздельная тишина, которая неподвижно покоится в себе самой.
И этим неподвижным движимы все вещи.
От нее получают свою жизнь все живущие, живые разумом, погруженные в себя. Дабы жили мы в этом смысле разумно, да поможет нам Бог! Аминь.

Мейстер Экхарт, Проповеди.

Невыразимое начало и его Мысль.
На недосягаемой и невыразимой высоте, как говорят они, существует совершенный и предвечно сущий Эон, который зовется Первоначалом (Προαρχή), Праотцом (Προπατωρ) и Бездонным (Βυθός)… Он необъятен и невидим, вечен и нерожден, и пребывает в тишине и покое несчетное количество веков (эонов). Его Мысль (Έννοια), которую они называют также Даром (Χόρις) и Тишиной (Συγή), существует вместе с ним (συνυπόρχειν).
Ум и Истина.
Когда же (ποτέ) этот Бездонный задумал произвести (προβαλέσθαι) из себя начала всего, он поместил в матку — Тишину, которая была с ним, — семя всего, что было им задумано. Восприняв это семя, Тишина зачала и родила Ум (Νους), (сущность) во всем подобную и равную его породившим, которая одна только в силах охватить величие своего Отца. Этот Ум называется Единородным, Отцом и Началом всего.
Истина (Αλήθεια) была произведена вместе с ним, и все вместе они составили первую пифагорейскую Четверицу (Тетраду), которая называется корнем всех вещей (ρ'ιζαν των πάντων): Бездонный и Тишина, а за ними Ум и Истина.
Логос, Жизнь, Человек, Церковь, Огдоада.
Единородный, осознав, для чего он был рожден, произвел Слово (Логос) и Жизнь (Ζωή). Именно он является началом всего, что впоследствии возникло, отцом и началом всей Полноты. От союза Логоса и Жизни произошла еще одна пара: Человек (Ανθρωπος) и Церковь (Εκκλησία). Они все вместе составили первую Огдоаду — корень и ипостась всего. Она состоит из четырех имен (Бездонный, Ум, Логос, Человек), каждое из которых мужское и женское одновременно, поскольку Праотец соединился со своей Мыслью, Единородный с Истиной, Логос с Жизнью, а Человек с Церковью

Евгений Афонасин,
Гностический миф в изложении Иринея и Ипполита.

Почему в тишине звезды сияют ярче?
Разве не правда, что ночь становится яснее и светлее, когда ум неподвижен? Вы когда-нибудь задумывались о Существе, о росте света в тишине?  И почему в тишине мы достигаем близости звезд, допуска к их тайной конфиденциальности, разговора, который продолжается всю ночь?
По какому-то экстатическому закону, напоминающему пустоту как источник света, своеобразный знак? Тишина, которая потрясает небо возможностей, волнует те же звезды своей безмятежностью. Тишина, заглушившая все толчки и открывающая тайный лотос звезды - вся матрица реальности - жемчужина. В тишине раскрывается стремление к свету, неудержимое стремление к появлению света. Желание скрыть Высшее Я. Вся эта яркость, все это изливается с неба в бесконечных сосудах, в телах, созданных для восхода солнца. В горах еще темно, но над ними - тихо - растет утренний свет. Тут же. Пространство и время. Горы и тихий рост. Все это сияние, которое можно пить только в тишине.
Кажется, что только в тишине воспринимается действительность. Мир становится прозрачным, форма раскрывается как сверкающая пустота: в небытии сияет Существо.
Сделайте молчание своим единственным знанием; И в тишине вы познаете единство звезд и мысли, яркость, присущую всем вещам.

Мартин Хайдеггер, Черные тетради.

Феномен тишины неоднократно становился предметом исследования в рамках различных научных дисциплин. Так, в культурологии отмечается, что тишина, молчание мифологическим сознанием оценивались негативно и ассоциировались с мраком, холодом, смертью. Кроме того, тишина входит в состав бинарной оппозиции «звучание – тишина», являясь ее правым отрицательно маркированным членом. По мнению В. П. Руднева, бинарные оппозиции лежат в основе описания любой картины мира и носят универсальный характер.
В философии тишина понимается как самостоятельный, фундаментальный феномен. Это некая первичная, объективная действительность, то, что охватывает прочие фундаментальные феномены, включая любовь и смерть .
Для религиозного сознания тишина выступает как нечто возвышенное, выражающее божественный порядок и разум. Напротив, в светской культуре тишина лишена этих характеристик и сближается с понятиями смерти, небытия и страха. Такое понимание тишины сближает ее с молчанием, немотой, пустотой и непокоем.
Традиционно молчание и тишина рассматриваются как отличные друг от друга феномены. Как отмечает М. Н. Эпштейн, несмотря на акустическую тождественность тишине, «структурно молчание гораздо ближе разговору и делит с ним интенциональную обращенность сознания на что-то». Тишина – статичная категория, а молчание динамично . Молчание возможно только для человека, поскольку он один обладает речью. Таким образом, молчание – это единица коммуникации. В то же время М. Пикар утверждает, что речь – это оборотная сторона тишины, так как звучащее слово каждый раз возникает из тишины. При этом молчание не равно не-говорению, оно сближается с тишиной, поскольку, как и тишина, является условием познания Божественного.
Для символистской поэтики характерно влечение к иной, “высшей” реальности, которая осуществляется или воссоздается путем намеков и соответствий. Будучи важнейшими атрибутами области метафизики, тишина и молчание выполняют в творчестве большинства поэтов-символистов значимую тематическую и семиотическую функцию.
Различие между тишиной (тишью, беззвучием) и молчанием (безмолвием, безгласностью, безглагольностью) преимуществнно зиждется на отсутствии/присутствии признака одушевленности. В применении к поэзии это означает, что в силу метафорического процесса одушевления природы нельзя провести абсолютную черту между тишиной и молчанием.
В поэтике романтизма и символизма мотив тишины чаще всего является составляющей ночного или сумеречного ландшафта. Сочетание темноты и тишины располагает к созерцанию и к восприятию иной реальности, непостижимой при дневном свете. Сообщая свои размышления и чувства окружающей его природе (шире – вселенной), лирический субъект превращает ее в молчащего собеседника. Молчание макрокосмоса есть молчание трансцендентное: в отличие от молчания коммуникативного, его нельзя заменить человеческим языком.
Оно безмолвствует о чем-то несказáнном и тем самым, подобно зеркалу, которое отражается в другом зеркале, создает впечатление бесконечности. То же самое можно сказать о непостижимых явлениях микрокосмического характера, когда человеческие созерцание и чувства не подвергаются обычному словесному выражению. Содержание трансцендентного молчания – мистическое. Это – одна из причин, почему для романтических и символистских поэтов – и вообще для представителей так называемой  “чистой поэзии” – тема трансцендентного молчания играет столь важную роль. Вместе с топосами темноты и пустоты, художественное осмысление тишины/молчания принадлежит к эстетике отсутствующего: в центре художественного внимания находится то, чего нет, то, чего не видно или  не слышно. Кроме того, в связи с молчанием как постоянным признаком реальности также встречается мотив немоты.

Эрик Метц, Тишина и молчание в раннем творчестве Константина Бальмонта.