Эжен Канселье, ученик великого Мастера, в предисловии ко второму изданию «Философских обителей» так описывал Фулканелли: «его лицо озаряла добрая благожелательная улыбка, и он привычным жестом поднимал руку, на которой в этот вечер сверкало кольцо Бафомета из трансмутационного золота, перешедшее к нему от тамплиеров энбонского командорства в Бретани».
Юный романтический читатель, конечно же, не упустит случая схватиться за голову в порыве мистического восторга. Однако Бафомет Фулканелли и Канселье имеет мало общего и с женогрудым лунным козлом-андрогином, химерой Элифаса Леви, с легкой руки последнего перебравшейся на карту XV Аркана Таро, и с мистико-психо-логическим обобщением Рудольфа Штайнера, утверждавшего, что во время пытки, производившейся, конечно же, по всем контринициатическим правилам инквизиторского искусства, братья Тампля погружались в чудовищные миры, «миры Бафомета», ариманического существа, соприкосновение с которым заставляло их нести на самих себя брутальный навет. Предполагалось также, что Бафомет — арабское (?) или гностическое божество. Также — что это иносказание честной главы Иоанна Крестителя (βαφη — крещение, погружение, окрашивание или «отинктурирование») и Св. Чаши Грааль. Отчасти все три последние версии верны, если, разумеется, держать в голове небуквальное прочтение, хотя мы и не отвергаем последнего.
Отдельно стоит отметить: в «Повести временных лет» говорится о том, что булгары по браде извержениями своими «мажются и поминаютъ Бохмита». Но с достоверностью определить, насколько сей «Бохмит» связан с нашим Бафометом — не представляется возможным.
Мастер производит имя этого «пугала Страшного суда» от бафо (крещение) и мете (букв.: смесь) — производное от него метис, то есть смешанный, полукровка. Камень Философов в каком-то смысле и есть такой (такая? ведь камень также — «она, моя») полукровка, хотя для Делания достаточно одной вещи, а значит, камень — полукровка единокровная. Таким образом, по Фулканелли, бафомет — это крещение смеси, философского компоста, сиречь погоста, где погребаются (погружаются) в любовном соитии царственные супруги.

Олег Фомин,
Сакральная триада: алхимия, мифология и конспирология.

Святого Бернара, который сделал почитание Девы Марии обязательным элементом религиозности, вдохновлял мистиче­ский (и одновременно алхимический) опыт встречи с Девой.
Однажды в юности Бернар на несколько часов погрузился в мо­литву перед Черной Мадонной в Дижоне, которая в древности тоже была изваянием римской Кибелы, представленной в виде беременной женщины с огромной налившейся грудью. Когда однажды ночью он прочел слова «Аѵе Stella Maris» («Славься, звезда Марии») перед Черной Мадонной, ему неожиданно яви­лась Пресвятая Дева и дала ему три капли Своего молока. Подоб­но каплям молока из котла Керидвена, которые даровали кельт­скому друиду Талесину способность понимать язык птиц и по­стигать скрытую суть всех вещей, эти капли молока мгновенно преобразили юношу Бернара в образованного святого и рефор­матора церкви, который практически в одиночку вдохнул в цер­ковь новую жизнь.
Фулканелли в 8-й главе своей «Тайны соборов», посвященной Парижу, приводит список десяти наиболее известных Чер­ных Мадонн, включая две самые знаменитые — Нотр-Дам в Рокамадуре («Любимый камень Света») и Нотр-Дам в Пюи, родном городе Адельмара, папского легата в Первом Крестовом похо­де, — и одновременно подчеркивает связи между Кибелой/Марией и священным камнем, относящиеся к I в. н. э.
Фулканелли мог многое поведать о Черной Мадонне и ее волшебном молоке, в чем мы сможем убедиться в следующей главе, но, пожалуй, са­мым важным, что позволил себе сказать Фулканелли о Пресвя­той Деве, является следующая фраза:
«Совершенно очевидно, что то, что раскрывается здесь, — это сама сущность вещей... Сосуд, вмещающий Дух вещей, vas spirituale».
Если допустить, что Кибела и ее камень, а затем Грааль и Ца­рица Грааля и, наконец, Шехина — это разные названия одной и той же сути, то сосуд Пресвятой Богородицы, заключающий в себе жизнетворный Дух, — это храм у вершины горы, пещера или грот. Это вместилище выступает в роли «дома», который по­зволяет эфирному духу коалесцировать (преобразиться) в материальный облик богини. Мы находим это в книге «Бахир», где в 4-м и 5-м стихах говорится, что «дом» построен мудростью и на­полнен знанием, из которого вытекает поток гнозиса. Это — не­кий сверхъестественный храм, байит.
Понимание этого позволяет понять смысл заключительной части романа Вольфрама — «Титуреля», написанного Вальтером фон Шарфенбергом. Грааль, как истинная сущность Богини, должен храниться в «сосуде» или храме, прежде чем София, или гнозис, сможет стать достаточно восприимчивой, чтобы при­нять ее благословение и чтобы мог родиться Христос Эммануил (что означает «С нами Бог»). Видение замка Грааля на горе Мон­сальват, описанное в «Титуреле», представляет собой эзотерические, внутренние спиритуальные мотивы, стоящие за всплеском строительства соборов. По-видимому, готические соборы были задуманы как вместилище духа Великой Богини, что превраща­ло их в живые Граали, исцеляющие и преображающие всех, кто входил сквозь их порталы.
Что же касается их интерьера, то все — архитектоника, цвет­ ной переливающийся свет, льющийся сквозь громадные вит­ражные окна, таинственные образы на фасадах — было рассчи­тано на то, чтобы пробудить в людях дремлющее чувство чуда, гнозиса, сакрального знания. В готических соборах, мистика ко­торых связана с культом Кибелы, Великой Богини и Черных Ма­донн, мы видим переплетение нитей, тянущихся от античной алхимии и всевозможных таинств в едином узле — мистерейоне, который должен был пронести это знание сквозь века. И ве­личайшим из этих соборов Грааля по праву является «церковь философов» — знаменитый собор Нотр-Дам в Париже.

Джей Вайднер, Винсент Бриджес, Тайны соборов и пророчество великого Андайского креста.

...Жизненная и бытийная Реальность диаметрально противоположна Абсолюту и представляет собою тотальный «поток инерции» и «профанический сон». Вместе с тем, что даёт несомненные глубинные основания для сближения с Соловьёвым, реальность у Джемаля имеет ярко выраженные женственные, вагинальные черты. Дух же, по Джемалю, в своей подлинности и радикальной претензии на «особость» и исключительность – фаллоцентричен и перпендикулярен миру: «Сквозь реальность дует иной ветер, не поднимающий волн»; «Полнота пробужденности состоит… в опыте, что нет ничего кроме чистого отсутствия», которое «есть актуальный абсолют». Любое же позитивно означенное «присутствие», «глобальный имманентизм» и связанная с ними «позитивная духовность есть сама сущность тотального сна». «Любая онтологическая иерархия представляет собой иерархию тотального сна». Джемалевский «космос есть законченная манифестация глобальной нищеты реальности». Можно вполне корректно говорить об антикосмологическом гностицизме Джемаля: «Субстанция космоса, - пишет он, - представляет собой грубый осадок всего того, что содержится в реальности по существу».
Перед нами – экстремальная апофатика, разрывающая с онтологией. Там, где реальность исходно метафизически некредитоспособна и предполагается антисофийная пропасть между Бытием и Абсолютом, просто невозможно увидеть, что космос – сфера манифестации не только эгалитарных единств, но и несводимых различий, о чём, например, писал отец Сергий Булгаков: «…космос не есть всепоглощающее единство, но конкретное многообразие, в котором удерживается всё индивидуальное». С другой стороны, сам джемалевский Абсолют лишён метафизического опыта Простора и вообще световой перспективы: «Идущий на Север не боится ночи. Потому что в небе Севера отсутствует свет». Но, надо заметить, что
односторонний антикосмический апофатизм, отрицающий всякую катафазу Абсолютного – уже следствие глубинно пережитой космологической нищеты, а не её условие (как это здесь преподано). В основе творческой эмоции Джемаля лежит фундаментальное космогенное разочарование, и если для Соловьёва, идущего тут за Шеллингом и Гёте, искусство в своих истоках и метафизических целях космично, то для автора «Ориентации – Север» совсем напротив:
«…источником искусства является бессознательное беспокойство существа, находящегося в плену космического сна», который необходимо одолеть. Оно тесно связано с открытием космологического отсутствия истины и опытом метафизического ужаса «Основа изначального ужаса есть отсутствия истины».
Подлинная смерть, согласно Джемалю, не имеет ничего общего с вагинальной
гибелью в Бытии, подобной деэрекции уставшего фаллоса. Напротив, «смерть есть абсолютно чистая непроглядно тёмная суть ПОМИМОБЫТИЯ… Она как некий пепел потенциально присутствует во всех несожженных вещах».
Опыту всевозможных многоточий, разговоров и диалогических практик, связующих коммуницирующие пары Я-ТЫ, Джемаль противопоставляет смертоутверждающий и антигибельный знак восклицания: «Прекращение вселенского диалога через истинную смерть есть постижение великого отсутствия, выраженного в местоимении ОН». «Смысл духовного рождения выражается в идее безальтернативного восклицания. Восклицание – это единственное, что фактически противостоит практике диалога. Акт восклицания есть магическое освобождение от гибельного бремени инерции. Поэтому последствия восклицания реализуются как непредсказуемая в своих последствиях драма, развивающаяся сквозь пространство и время».
«Вся реальность, – пишет Джемаль в разделе «Вагина», – по своему существу является сугубо женственной». Базисное недоверие к Бытию и его смыслам тесно сопрягается здесь с фундаментальным отвержением поклонения женственной стихии мира, софийности космоса, равно как и софийности вообще: «Всякая мудрость, – по Джемалю, – порождена в конечном итоге вагинальной инерцией».

Океанский Вячеслав, Океанская Жанна, Владимир Соловьев и Гейдар Джемаль о трагедии пола.

«Источником мудрости всегда является кастрация».
В плане абсолютного ориентира автор обращается к «титаническим и героическим мифам», к «образу героя-победителя, преодолевающего стремление к вечной женственности». Вагинальноинспирированным мифам… об абсолютном приоритете Великой Матери – родительницы всего сущего он противопоставляет «мифический фаллицизм» как «преодоление иллюзии бытийной полноты, выраженной в совершенном андрогинате» и указывает в качестве экзистенциально-исходной данности на «обездоленность реальной ситуации героя», «бытийную нищету героя» – его эгологическую трагедию. Здесь слышатся не только отголоски ницшеанства, но и открыто говорит человеческое метасиротство – космологическая обездоленность самого Джемаля… Неверие в софийность (недоверие к софийности!) возникает из
гностической обреченности на несовершенство-
сиротство-обездоленность, указывая на отсутствие в сердце такого места для другого, которое никогда никто кроме Его не займёт! «Практика активного и категорического одиночества», вытекающая из «принципа абсолютной удалёности» от бытийного Провала, провозглашает антисофийный «отказ от знания, как утверждаемой на любви всетождественности».
Монологическая метафизика отчаяния пытается нанести удар в сами метафизические основы христианства, утверждающего полиипостасность и сообщительность: «На самом деле, – пишет Джемаль, – в термине другое скрыта идея крайней близости всего всему. Диалог между этим и другим есть вечный маятник инерции, которая владеет всей реальностью… Как выражение интимной близости к самой себе, реальность утверждает в своём внутреннем диалоге вечное Ты.
Апелляция к другому есть всегда апелляция к мессии-избавителю, восстанавливающему царство инерции до совершенства».
Внутренне присущая самому бытию безысходность и обречённость нарушается лишь в опыте немотивированного чуда, ставящего под сомнение всякий детерминизм объективного космического существования и создающего как бы метафизический трамплин для субъективного броска в зону отсутствующего апофатического Абсолюта. С этим связано весьма специфическое понимание смысла любви как «изощренной автоэротики», состоящей «в непрерывном насилии над
инертной вагиной», которой по сути «должно являться всё, что внешним образом противостоит экстатическому агрессору». Такой опыт предполагает окончательное умерщвление материальной активности бытийной вагины, со стороны которой оказывается уже невозможно оргиастическое помилование. «Парадоксальное одиночество любви», радикально неразделённой, постулируется как «уникальный путь мужчины».
В итоге появляется эзотерический образ Севера как «полюса несуществования» и «точки, в которой кончается космос»: «Идея Севера, – согласно Джемалю, – противоположна идее центра… Бытийные проблемы, возникающие в центре, лишены смысла на Севере; «Жизненный мираж вампиричен», тогда как «Север находится вне диалога жизни и гибели. В нём отсутствует энергетическая перспектива».
Децентрация, декосмизация, «отказ от навигации», «от идеи спасения», «путь с закрытыми глазами», «возврат к опыту потерянности, как к единственному ориентиру», – все это, иными словами: метафизическое отчаяние, трактуется в качестве «универсальной ситуации субъективного духа». В этом есть своя глубочайшая бытийная правда, выраженная тут как бы от противного, негативистским способом и, по всей видимости, невольно: будучи по природе своей существом соборным и неодиноким, человек, разрывающий с Божьим замыслом о себе, теряет не только космологические связи, но и антропологическое место…
Вагинальное Бытие все же имплицитно за-требуется и не-обходимо джемалевскому сверх-герою для обоснования своей нищеты и экзистенциальной беспочвенности: женщина, данная в помощники на путях богопознания, здесь превращается в псевдо-«инициатический» повод для того, чтобы её умертвить…

Океанский Вячеслав, Океанская Жанна, Владимир Соловьев и Гейдар Джемаль о трагедии пола.

Генезис культуры как «секулярной духовности» восходит к эллинизму, возникшему за три века до Р. Х. благодаря завоевательным походам Александра Великого. Эллинизм — это методика расшифровки символов и мифов любой традиции с помощью понятийного аппарата философских систем Платона и Аристотеля.
При этом содержательная часть любой традиции подлежит переводу на греческий язык ставший универсальным инструментом передачи информации, так что греческая философия на своем собственном языке превращается в отмычку к любым духовным тайнам. Интерпретированные через призму эллинизма практики индуизма, буддизма, зороастризма и т. д. превращаются в инварианты единого сакрального дискурса, с разных сторон и под разными углами зрения описывающего в целом одну и ту же духовную реальность.
Во времена Македонского, Птолемеев, Иисуса и александрийских гностических школ эллинизм был зримым и эффективным выражением сверхчеловеческой Универсальной Традиции, которая становилась доступной не только для посвященных в закрытых центрах, но и для интеллектуалов, не принадлежащих к касте жрецов и не входящих в мистериальные ордена. Благодаря эллинизму Традиция из устной, ритуальной и, в последнем счете, невыразимой, становилась книжной и умопостигаемой, а значит, спекулятивной.
Именно последнее обстоятельство создавало предпосылки для зарождения в будущем «светской духовности», то есть, культуры в современном секулярном значении слова. Для того чтобы такая трансформация совершилась, необходимо было две вещи: первое — чтобы «эллинизм» (или, точнее, его ослабленное многократным повторением эхо) стал доступным для артистической богемы; и второе — чтобы философский дискурс окончательно эмансипировался от чистой метафизики. (То и другое в истории европейской «духовности» приходится приблизительно на середину XVII-го столетия.)
Нетрудно заметить, что практика современной светской культуры нацелена в той или иной форме на воспроизведение «эллинистического» алгоритма: расшифровки всего и вся через сведение к некоему общему знаменателю, открытие всех «содержаний» с помощью универсальной отмычки. Только в случае культуры это уже не философия Платона или Аристотеля, а человеческий индивидуум как точка отсчета со всем его релятивизмом и обусловленностью. В культуре пародийным образом как бы воспроизводится протагоровский тезис: «Человек — мера всех вещей».
В пародийном, поскольку перевернутом: древний грек имел в виду универсального человека как микрокосм, секулярный же интеллектуал на самом деле подразумевает, что нет ничего, кроме самой относительности, абсолютизирует «как меру вещей» именно эмпирического индивидуума, при этом еще и зависимого от внешних обстоятельств!
В таком контексте «смыслы», расшифрованные через призму обусловленности, которой является эмпирический человек, лишаются своего «абсолютного» характера, сами превращаются в некие обусловленные знаки.

Гейдар Джемаль, 2008 г.

Радикальный дискурс. Гейдар Джемаль.

Монотеизм - трансцендентализм - куфрология.

https://youtube.com/channel/UCyVCURf4bTgm7mLDgKbIg6g - YouTube канал Андрея Мирошниченко;

https://boosty.to/jamal-sequel — Бусти-аккаунт Андрея Мирошниченко

https://t.iss.one/teymurdaimi - телеграм канал Теймура Даими;

https://youtube.com/channel/UCIvhXAks_S_xHSMeRzRh0aw - материалы с Г. Джемалем;

 https://t.iss.one/+QlztSRjR6ns3MjZi - чат "Новая Теология";

[email protected] - Андрей Мирошниченко;

@Vadi_Hetagurov - администратор канала "Радикальный дискурс".

***
Проголосуйте за канал "Радикальный дискурс" и мы получим больше возможностей для развития нашего проекта.
https://t.iss.one/boost/newtheologyofDzhemal

***
Вы можете внести свой вклад в развитие нашего сообщества.
Минимально допустимая (по правилам Телеграма) сумма пожертвования - 200 рублей.
Также, перевод можно осуществить через сервис ЮMoney по номеру счёта 4100118159486420.

Да воздаст вам Аллах благом!

P. S. Канал "Радикальный дискурс" выражает благодарность за уже сделанные пожертвования, БаракаЛлаху фикум!

Я не думаю, что Коран, сунна и пример нашего Пророка (мир ему), как-то требуют и вообще указывают на "государство". Хотя мусульмане в последствии построили различные государства, и они узаконили его для ислама. Позже в исламском сознании государство и религия стали связанными - и в шариате тоже. Вы видите это, когда читаете таких ученых, как аль-Маварди, которые говорят о султанате так, как будто это нечто, что предписал Бог, и что у султана есть определенные обязанности, в то время же как шариат ограничивает действия султана.
Исламская юриспруденция в своем развитии восприняла государство как реальность, и оно [государство] в конечном итоге стало для многих чем-то неприкосновенным. Но в шариате всегда подчеркивалось, что государство должно подчиняться закону, который выше государства. Эта концепция, на мой взгляд, является очень важной для нас сегодня - но это уже другая дискуссия.
Коран, будучи прямым обращением от Аллаха, не разговаривает с государством, он разговаривает с сообществом. Он использует такие обращения, как "О, вы, кто уверовал...", "О, человечество..." итд. Он не разговаривает с существом, называемым государством, а также ни разу к нему не апеллирует. В Коране вообще слово "dawla", которое мы переводим сегодня в значении "государство", встречается в совершенно другом значении.
Но в примере пророка Мухаммада (мир ему) вы видите, что у него была военная сила. И это случилось потому, что его и мусульман преследовали. На него и мусульман напали, некоторых убили, и им пришлось бежать из родного города [Мекки]. Когда они отправились в Медину, их не оставили в покое, и поэтому были войны между народом Медины и язычниками Мекки. Это были оборонительные войны.
Значит ли это, что в Медине было государство? Можем ли мы называть сообщество Медины государством? Думаю, нет. Мы не должны употреблять этот термин, так как он не подходит для сообщества Медины. Даже это сообщество я склонен рассматривать, как вопрос исторических обстоятельств. Если бы проповедь пророка Мухаммада (мир ему) в Мекке была принята мирно и мусульмане не подверглись нападению в Мекке, то им не пришлось бы переезжать в Медину и вступать в конфликт с язычниками Мекки.  В любом случае, я считаю, что неправильно говорить о том, что пророк Мухаммад (мир ему) создал в Медине государство.
Но даже сегодня в мусульманской среде есть политические группы, которые только и делают, что говорят: "Нет, нет, он был там только для того, чтобы основать государство. Вот почему он был там! Исламское государство! Надо только и делать, что пытаться создавать государство!" Они умирают за государство. Им зачастую вообще неважны никакие вопросы, кроме государства. Это исламские этатисты. Их риторика очень напоминает мне коммунистических этатистов.

​​Мустафа Акйол

Миф о восточном диспотизме.
…мы имеем здесь дело с проекцией европейской концепции монарха, чья власть была абсолютной, и который выступал произвольным законодателем и исполнителем собственной воли. Эта проекция совершенна не оправдана, поскольку «восточная тирания» в своем худшем проявлении не могла достичь двух целей, которых успешно и легко достигал европейский монарх:
1) султаны не имели возможности проникнуть в общества, которыми правили, а могли лишь управлять ими «снаружи» и, что более важно, 2) эти правители были жёстко ограничены законом, который они не создавали и который в значительной степени находился вне их контроля. Таким образом, сколь тираничным не было бы их правление, оно не могло повлиять на целостность общины, которая оставалась основой и определяющим параметром жизни...
Ошибочность концепции «восточного деспотизма» становится ещё очевиднее, если мы поставим следующий вопрос: в чём заключались полномочия и функции исполнительного султанизма? Во-первых, султан не обладал реальным суверенитетом… Он не был источником права и, следовательно, не имел значительной юридической силы. Он служил «благородному Шариату», нравилось ему это или нет. Условия обмена были чрезвычайно простыми: султан взимал налоги в обмен на легитимность, дарованную ему юристами, легитимность, которой нельзя было наделить без выполнения им предписаний Шариата, включая поддержание социальной и общественной гармонии (священное понятие в Исламе). Суверенитет принадлежал только Богу, чья воля выражалась в виде Шариата.
Как мы видели, суверенная воля современного государства, напротив, представлена в его собственной юридической воле и, следовательно, в законе государства. Не существует современного национального государства, которое не имело бы своего собственного закона. С конституционной точки зрения мусульманский правитель не обладал суверенной волей, выраженной в форме закона. На нём лежала обязанность обеспечивать соблюдение Шариата, который был создан не им. В мире, в котором несколько династий могли существовать и существовали одновременно в мусульманских землях, все правители должны были применять один и тот же закон — Шариат. Таким образом, Шариат… был общим правом всех этих династических империй.

Ваиль Халляк, Невозможное государство.

"В Начале было Слово", - с этого начинает святой Иоанн. Это начало или Первоисточник Слова есть Бог-Отец, как доказано у Августина. Возникает вопрос: не имеет ли и Отец начала? И на это отвечаем мы: да! Но начало Его изначально и неисповедимо, что и хочу я доказать.
В Божестве, говорят богословы, надо различать сущность и осуществление ее. В области божественного сущность означает Божество в более узком смысле, и это есть первое, что мы постигаем в Боге. Божество полагает основу для дальнейшего божественного самосовершенствования. Согласно этому, Оно есть в Себе Самом пребывающее неизменное Единство и парящая тишина; но в то же время и источник всех обособлений, поэтому необходимо сказать "родник". Это первое выявление мы называем сущностью. Ибо наиболее подходящее выражение и первое определение для Божества, которое можно применить, есть Сущее. Это существование, взятое в чистом смысле, в котором "Бог" есть действительно нечто сущее, не означает, однако, что всесущее есть уже "Бог"

Мейстер Экхарт, Проповеди.

...Я также говорил не раз о свете души, несотворенном и несотворимом. Этого света стараюсь я всегда коснуться в проповеди. И этот свет воспринимает Бога непосредственно; без всяких покровов, таким, каков Он Сам в Себе. Этот свет воспринимает Его в действии внутреннего богорождения!
И тут могу я поистине утверждать, что этот свет имеет больше единства с Богом, чем с какой-либо из сил души, с которыми он все же - по своей принадлежности к одному существу - одно. Ибо несомненно, что в недрах моей души, взятой в одном существе, свет этот не занимает более высокого места, чем всякая другая чувственная способность ее, слух, или зрение, или иная сила, способная страдать от голода, жажды, холода и зноя. И это происходит оттого, что существо есть нечто простое, цельное.
Поэтому, если брать силы души в одном существе, они равны и все стоят одинаково высоко; если же рассматривать их в их действии, то одна гораздо благороднее и выше другой. Вот почему я и говорю: пусть человек отвратится от себя самого и от всего сотворенного. Поскольку ты так поступишь, постольку достигнешь ты единства и блаженства в той искре души, которой никогда не коснулись ни время, ни пространство. Эта искра сопротивляется всем творениям и хочет только Бога, чистого, каков Он есть Сам в Себе. Она не удовлетворится ни Отцом, ни Сыном, ни Святым Духом, ни всеми Тремя Лицами, покуда каждое пребывает в Своем существе. Да! Я утверждаю: мало этому свету и того, чтобы божественная природа, творческая и плодородная, рождалась в нем.
И вот, что кажется еще более удивительным: я утверждаю, что свет этот не довольствуется и простой, в покое пребывающей божественной сущностью, которая не дает и не принимает: он хочет в самую глубину, единую, в тихую пустыню, куда никогда не проникало ничего обособленного, ни Отец, ни Сын, ни Дух Святой; в глубине глубин, где всяк чужой, лишь там доволен этот свет и там он больше у себя, чем в себе самом.
Ибо глубина эта - одна безраздельная тишина, которая неподвижно покоится в себе самой.
И этим неподвижным движимы все вещи.
От нее получают свою жизнь все живущие, живые разумом, погруженные в себя. Дабы жили мы в этом смысле разумно, да поможет нам Бог! Аминь.

Мейстер Экхарт, Проповеди.

Невыразимое начало и его Мысль.
На недосягаемой и невыразимой высоте, как говорят они, существует совершенный и предвечно сущий Эон, который зовется Первоначалом (Προαρχή), Праотцом (Προπατωρ) и Бездонным (Βυθός)… Он необъятен и невидим, вечен и нерожден, и пребывает в тишине и покое несчетное количество веков (эонов). Его Мысль (Έννοια), которую они называют также Даром (Χόρις) и Тишиной (Συγή), существует вместе с ним (συνυπόρχειν).
Ум и Истина.
Когда же (ποτέ) этот Бездонный задумал произвести (προβαλέσθαι) из себя начала всего, он поместил в матку — Тишину, которая была с ним, — семя всего, что было им задумано. Восприняв это семя, Тишина зачала и родила Ум (Νους), (сущность) во всем подобную и равную его породившим, которая одна только в силах охватить величие своего Отца. Этот Ум называется Единородным, Отцом и Началом всего.
Истина (Αλήθεια) была произведена вместе с ним, и все вместе они составили первую пифагорейскую Четверицу (Тетраду), которая называется корнем всех вещей (ρ'ιζαν των πάντων): Бездонный и Тишина, а за ними Ум и Истина.
Логос, Жизнь, Человек, Церковь, Огдоада.
Единородный, осознав, для чего он был рожден, произвел Слово (Логос) и Жизнь (Ζωή). Именно он является началом всего, что впоследствии возникло, отцом и началом всей Полноты. От союза Логоса и Жизни произошла еще одна пара: Человек (Ανθρωπος) и Церковь (Εκκλησία). Они все вместе составили первую Огдоаду — корень и ипостась всего. Она состоит из четырех имен (Бездонный, Ум, Логос, Человек), каждое из которых мужское и женское одновременно, поскольку Праотец соединился со своей Мыслью, Единородный с Истиной, Логос с Жизнью, а Человек с Церковью

Евгений Афонасин,
Гностический миф в изложении Иринея и Ипполита.