Афины отряхивали с мраморных плеч влажный след ночи. Первые стрелы восхода пронзили тяжёлые занавески. Их золото скользнуло по ресницам Менодоры. Девушка инстинктивно зажмурилась. Ещё слишком рано. По крайней мере, было рано — до…

До пронзительного всхлипа Ио, который вырвал её из сна. До того, как милое лицо подруги исказила уродливая тень. До того, как глаза той потеряли прежнюю мягкость; до того, как в них поселилось чувство, которое Дора не могла спутать ни с чем иным — чистейшая скорбь.

—  Лаэрт… Менодора… он…

Она сжала дрожащую руку подруги. Холодная. В душе засквозило в ответ.

Не молчи. Не молчи. Не молчи.

Лучше бы Ио действительно смолчала. Лучше бы известие о безжалостной в своём правосудии богине, низвергшей кару на Лаэрта, никогда не достигло её ушей. Лучше бы…

Она не могла видеть своё сердце, но ощутила, как оно камнем опустилось на самое дно брюшной полости. Мир смолк.

Ослеплённая отчаянием, Менодора метнула взгляд на обрывок шёлка у изголовья постели. Пальцы дрожали, тщетно пытаясь завязать узел на боку. Сорвавшись, девушка кинулась вперёд.

Босые ступни, скользили по острым зёрнам гравия. Камешки рвали нежную кожу, оставляя алые порезы. Боль? Её не было. Всё исчезло. Всё её существо обратилось лишь в единственное стремление. Успеть. Успеть к тому, чьё имя значило для неё жизнь.

Милая Дора… Ах, как жалко, что она так и не постигла мудрости древних: как звёзды, правят небесами, как реки, что текут по предначертанным руслам, так и Немезида — неизменный закон судьбы.

Она не карает. Лишь возвращает клятвопреступнику то, что он выменял у неё обманом, лишая его того, чему он придавал наивысшую ценность. Справедливая плата.

Больше всего на свете Астион любил себя. По крайней мере, так думали все, кто хоть раз видел его или говорил с ним. Афинский гедонист возвёл в абсолют искусство демонстрации самолюбия, и никто ни разу не усомнился в том, что главная ценность его жизни — это то, что начинается от макушки, покрытой золотыми локонами, и заканчивается кончиками пальцев ног, изящно обнимаемых дорогими сандалиями.
Так было не всегда. И себялюбивые речи Астиона, репетируемые годами, когда-то звучали иначе…
— Постой, я прошу тебя! Дай мне одно мгновение! — шептал юноша, ползя на коленях за подолом её тоги.
— Ты мне не нужен.
— Я люблю тебя!
— Ты мне противен.
— Что я сделал?! Прошу, скажи! Я всё исправлю…
Женщина резко остановилась, и Астион ударился лбом о её ноги.
— Ты любил меня, — холодно ответила она. — Это противно.
Руки юноши безвольно упали. Освободившись от его прикосновений, женщина ушла, оставляя Астиона рыдать на холодном каменном полу.
Она была его первой любовью. Второй же стал он сам, больше не даря это чувство никому другому.

— Разочарованы? — с ухмылкой спросил Дарио, беря со стола наставника свой табель успеваемости. — Вы ведь хотели, чтобы я был первым в классе, и тогда вам бы подняли жалование. 
Пожилой профессор духовной семинарии Ордена поджал побелевшие от гнева губы. 
— Я знал, что ты мерзкий мальчишка! Знал, и всё равно верил, что… 
— Верили, что я стану вашим триумфом? — Дарио снова улыбнулся. — Жаль, что этого не случилось. Но меня винить не надо, ибо моё поражение — итог ваших деяний. 
Аккуратно сложив бумагу с оценками пополам, юноша убрал её за пазуху мешковатой рясы семинариста. Прядь белоснежных волос упала ему на лоб, и он небрежно сдул её. Его лицо — поистине ангельское, с пока ещё пухлыми и не обретшими будущую жёсткость губами — приняло то выражение покорной невинности, которое он мастерски научился изображать. 
— Помните, как я просил вас отпустить меня на похороны матери, наставник? Вы отказали. Затем вы выпороли меня за найденные в келье брошюры Академии ведьм, хотя я честно признал, что они мои и не менее честно рассказал, зачем изучал их, — Дарио прищурился, и его ангельский лик покрыла тень порока. — Третьей вашей ошибкой стало то, что вы запретили мне посещать тренировки будущих инквизиторов, несмотря на то, что их куратор был готов обучить меня технике фехтования. 
— Новой порки захотелось, юнец?! — почти зарычал профессор, вскакивая из-за стола.
Он потянулся к вороту рясы Дарио с явным намерением схватить, но юноша спокойно отступил, не позволив старческим пальцам коснуться себя. 
— На сколько вам должны были поднять жалование за наставничество над первым семинаристом класса? На десять лир? Двадцать? Впрочем, не трудитесь отвечать, я знаю, что на пятнадцать. И знаю, что эти деньги нужны вам на содержание вашего незаконнорожденного ребёнка, которого вы навещаете под видом «племянника». 
Профессор побледнел. 
— Ты… ты… 
— Я — ваше разочарование, наставник. И всё же могу стать спасением. Мне всего-то нужно совершить на следующем экзамене на две ошибки меньше, и пятнадцать лир будут у вас в кармане. Я могу обещать вам такой исход, но лишь в том случае, если вы впредь будете более снисходительны к моим делам и просьбам. 
— Бартоломью!..
— Да, наставник. Дарио Бартоломью готов вам помочь, если вы готовы помочь мне в ответ. 
В тот день беловолосый семинарист с лицом ангела и глазами лукавого получил всё, что хотел. И так продолжалось годами.