Снились улицы десятилетней давности,
Улицы моей юности,
Распахнутые в своей ошеломляющей данности,
Автостопной моей бесприютности.

Снились улицы в городе, ныне вражеском,
А тогда-то просто горушки да овражики,
После дождя умытый Подол сияет,
И мне двадцать с копейками – время больших деяний.

Дорогие мои дороги, друзья мои, прошлое,
Я целенаправленно избрала судьбу скитальца.
Не скажу, что прошедшее вспоминается как хорошее,
Но скажу, что неизменно оно вспоминается.

С днём снятия блокады!

Кот Василий был рыж и тощ, ухо порванное – не трожь, через розовый нос два шрама. Боевит весьма, криворож, легкий – парочка килограммов. Из блокадного Ленинграда, из мороза, зимы, и ада, вышел прямо он к батарее. И немножечко дал погладить по линялой и тощей шее.

— Ну, — сказал капитан, — оставим. Кот потерся носом шершавым и пошел добывать мыша. Над зениткой закат кровавый бил молчанием по ушам.
Говорили потом, что кот – ухом, дескать, куда ведет, то оттуда и жди беды: будет вражеский самолет, приносящий огонь и дым. И – поставили на учет. В батарее есть, значит, кот, слышит издали самолеты. Он с солдатами здесь живет и себе не требует льготы.

Если кот – то всегда уют. Ухом водит – врага собьют. Отводил невзгоды и беды.
А потом наступил салют.
А еще через год победа.

Говорил потом капитан, как бывал немножечко пьян:
— Я его бы себе оставил. Он как свыше нам всем был дан, с этим носом еще шершавым. Но пошел он от нас сквозь снег, шел так медленно – как во сне. И как будто все выше, выше.
Словно в мире неправды нет.
Словно сверху нас кто-то слышит.

Мы смотрели, раззявив рот. Он исчез, он ушел в полет, в свет январский, сумрачный, синий.
Да и был ли тот рыжий кот – батарейный слухач Василий?..

Писатель и критик Дмитрий Филиппов про меня.

https://litrossia.ru/item/anichka/

Снилась рифма «печаль» и «оттепель».
Шел серебряный тонкий снег.
У Лаврентия острый профиль
И поблескивает пенсне.

Над Россией метель рассеется
И мороз упадет в поля.
Но мое помещает сердце
И убитого и кто стрелял.

Помещает каждого русского.
Через сотню каких-то лет -
Поменяются. Дымом трубка
Наполняет пустой кабинет.

Не меняются лишь сюжеты.
Продолжается вечный спор.
И подпишет правнучка жертвы
Обвинительный приговор.

Февраль, февраль. Скворец в Замоскворечье
Нескоро прилетит листву качать.
Спасибо за дозволенные речи,
Но я предпочитаю промолчать.

И если выходить – то редко, редко.
На кухне сухо щелкают часы.
Проверить, как там дышит под салфеткой
Тревожный хлеб советской полосы

Такая ночь – бессильная, слепая.
Такой вот век, помянутый кутьёй.
И сыплет снег, и землю засыпает,
И засыпают зерна под землей.

С Международным днём котиков!

люби, говорю, люби, говорю, не кусь,
спиной шерстяной прижимайся ко мне, люби,
так ночь наступает, а я в любовь облекусь,
и буду гладить, и спрячусь в ее глуби.

а он отвечает кусь, говорит я есть,
я, может быть, не любовь, а благая весть,
я, может, вообще не чтобы я сам любить,
а чтобы вот так среди ночи с тобой говорить.

я есть, говорит, посмотри, я совсем другой,
и нос у меня непохожий на твой, и шерсть,
живот мой роскошен, как поле поздней весной,
и розов мой рот, и уши остры, я есть.

я есть, я радость небесная, я другой,
так гладь мое горло и уши мои тереби,
учись понимать язык полуночный мой,
люби, говорит, люби, говорит, люби.

Восьмое марта, заводи свою пластинку, играй свой ритм,
Снежинки тают, о, к черту тают.
Моя подруга просвещённая говорит,
Что тортики и розы меня угнетают.

А меня не угнетают розы!
Я поклонница Клары и Розы!

Я суфражистка, к черту, я стреляла из автомата,
Я переезжала из города в город в одно жало.
Меня-то хрен обидишь, я в ответ-то запросто матом,
И ваши сейф-спейс я в гробу видала.

И меня не угнетают розы.
Я поклонница Клары и Розы.

И я посылаю всех, кто жить меня учит,
И никакой безопасности не существует.
Потому что жизнь - это жизнь, но с розами круче,
Главное - жить не впустую.

Зажигай, Клара, давай, Роза.
Это наш танец на грани смерти и грёзы.

лена т написала книгу
про специалистку по эвтаназии
которой уходящие дарят памятные мелочи
японский веер
значок космонавта
антикварный бинокль из слоновой кости

по ночам к лене приходят в гости
ее закадровые герои
от которых осталось только такое
едва зафиксированное свидетельство бытия

бывший космонавт говорит
это я
вынутый из темноты
спасибо что это сделала ты
теперь вокруг меня разноцветный космос
кометы разметали цветные космы
звёзды сшибают волной лучевой
а было совсем ничего

седая дама выеденная метастазами
говорит спасибо неплохо вашими-то рассказами
будто вашими молитвами
существую из слов отлитая
не плачьте лена будьте смелее

лена просыпается
ее трогает японский веер

мягкое касание практически наяву
лена думает
я живу
я всегда была
я не придуманная
я помню

радуйся Дева Мария благодати полная

и руки в могильной грязи
и ноги в могильной грязи
перемазалась пока искала свежую могилу под дождем
детскую заваленную игрушками
машинки
медведь какой-то
от мамы от бабушки

бабушка говорит уберите камеру я не могу больше
понимаете не могу рассказывать
я же совсем немного замешкалась
надевала тапочки
для кого мне теперь жить разве что для котов
не будем в этом году сажать огород

мама маленькая меньше меня
и её трясёт
и она говорит пусть меня услышать
пожалуйста пусть услышат

это не стихи
это я так кричу
а голоса нет
весь ушёл в кладбищенскую глину

и за спинами внезапно закатное солнце
словно ядерный взрыв

не будет в этом году огорода
ничего не взойдёт
разве что белые грибы
их всегда вырастает много перед войной

Три стихотворения о космосе.

*
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
смотри, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.

И еще, когда будешь падать –

не бойся падать.

*
Белка и Стрелка перебирают лапами.
Вокруг у них – бездна, звездами перелатанная.
И Белка говорит Стрелке: что будет, когда все кончится?
С нами, шерстяными летчицами?

Мы, говорит, уже оставили тут дыхание,
Мы здесь летали, нас на земле слыхали,
Черные дыры в наши глаза глядели,
Теперь это наша Россия, наши владения.

Стрелка говорит Белке: возьмут подписку о неразглашении,
О том, что видели, пока тут болтались, как вермишели
В горячей воде. Давай никогда не вернемся,
Останемся тут, где одно лишь Солнце.

А Белка говорит: мы везде, на самом-то деле,
Где летали, где бегали и сидели,
Мы вернемся на Землю, мы принесем потомство,
Но в то же время никогда не вернемся.

…А на детской площадке красная с серебром ракета,
Происходит июль, полный зелени, полный света,
И пацан по ракете лезет, сдирая кожу.
И щенок внизу одобрительно тявкает: сможешь.

***
На самом деле
Космонавт Алексей Леонов
Угнал с Байконура ракету
В девяносто третьем году.
По Москве шли танки. Все горело в аду.

Его, конечно, узнавали,
Он даже дал один или два автографа,
Но улыбался.
Говорил: ребята, нет времени, очень спешу, мол.
Все понимали.
Везде пускали,
Радовалась даже уборщица тетя Шура.
В одиночку запустить космический аппарат «Союз»,
Скажем прямо, почти невозможно,
Совсем невозможно, боюсь.
Но ему помогали ангелы,
Переодетые в серые робы, чтобы не было видно крыльев,
И он поднялся,
Заволоченный земною пылью,
Выжженными травинками, сгоревшими мотыльками,
Отправился в открытый космос.
Над нами.
Над нами.

…по телевизору потом показывали двойника,
Что вы смеетесь, это не теория заговора, это реальность,
спросите кого угодно,
новая реальность, в которой живем сегодня.
В девятнадцатом двойник и умер.
А Леонов вроде бы жив.
Колонизировал какую-то необитаемую планету.
Только письма не ходят – ведь там, на ней
Нету ни голубей, ни «Почты России», ни интернета.

у кого полна чаша да с молоком бидоны,
а кто ходит гоголем, а кто-то стрижет купоны,
а у тебя, сталкер, одна лишь мертвая Зона,
и дорога по ней, по выжженной, незеленой.

а скажи мне, сталкер, надежда – она какая?
если ходишь по смерти, по случайности выживая,
если нет ни просвета в ней, ни конца, ни края,
если жизнь проходит, неизбывная, золотая.

а скажи мне, сталкер, во что остается верить,
если ты молчишь, стоя у главной двери,
а быть может, воздастся каждому в полной мере?
а быть может, придут на руки дикие звери,

и настанет рай, и лев возляжет с ягненком? –
бытие натянуто леской, звенящей, тонкой.
обжигает язык дешевая самогонка,
отдается в мозгу и в ушах так горько и звонко.

вера в чудо – надежда измученного уродца,
ты ведь ходишь по смерти, а смерть над тобой смеется.
но когда ты пьешь из отравленного колодца –
остается вера. она всегда остается.

БИПОЛЯРНЫЙ РОК-Н-РОЛЛ

Скорость и расстояние.
Попрощаться.
Длись, моя мания.
Длись, моя мания.
Не кончайся.

Эх, дорога на горле,
петлей — дорога.
Не трогай меня за голову,
а лучше совсем не трогай.

В ней бродит степной ветер,
резкий, желтый,
море да белый катер,
горы как сахар колотый.

Не трогай меня за сердце,
лучше давай танго,
покамест ночь не рассеется,
выбивать такты.

Ничего не видно заранее,
но хорошо не кончится.
Длись, моя мания.
Длись, моя мания.
Мне так хочется.

Превышение скорости,
белый танец.
Почти все переломаны кости,
но давно уже посрастались.

Колонки играют Летова,
весна такая пустая.
Давай вообще без вот этого,
просто выпьем и поболтаем.

Такси на Площадь Восстания,
пять шагов до вокзала.
Длись, моя мания.
Длись, моя мания.
До финала.

В час двадцать три сначала появляется свет,
затем появляется звук.
Их выдергивают по тревоге,
три пожарных машины,
семь с половиной минут езды.
Где-то есть Бог,
но ему, по всей вероятности, недосуг.
Их обступает лес,
и глаза у него пусты.

Рация, сигнал тревоги,
воздух в легких царапается, когтист.
Нужно продержаться до помощи,
секунды текут, растянуты.
Где-то
женщина накручивает телефонный диск.
Она дозванивается Богу.
На линии занято.

Осталось пять суток до Первомая,
а потом девять дней до Победы.
До нее доживут не все.
Кто-то отбрасывает китель — жарко,
от дыма тошнит, слезятся глаза,
голос сел.

Телефонный диск отчаянно вертится,
но из ада не возвращаются те,
кто через ад прошел.

...потом
через помехи и хрипы
к ним пробивается голос.

и все становится
хорошо.

Верлибристы начинают и выигрывают.
Я под парусом стою, я всхожу на ют,
я в эти игры вообще не играю,
у меня прямой путь от России до рая.

Ах, как светит солнце на длинном озере,
так бывает в конце весны и начале осени,
невечерний свет, безвременные тропинки,
вдалеке туман прозрачный и стынкий.

Досвидос, принцессы от литпроцесса,
что лелеют собственные абсцессы,
я пойду по воде по фортам Кронштадта,
по туманам вытянуто-хвостатым.

Рецензия Олега Демидова на мою книгу "Русский космос"
https://pechorin.net/articles/view/russkii-kosmos-kak-priedchuvstviie-o-knighie-stikhotvorienii-anny-dolgharievoi-russkii-kosmos?fbclid=IwAR09I9MKn6IAu-fakSOpJE1sINtuUMoNXF-wGXwpnRz_I86Qhu5TF9KNQ9M

Я не умею писать про счастье и не думала, что придется,
но в этой холодной весне, где не хватает солнца,
мы производим огонь.
Тривиальная рифма — ладонь в ладонь,
взгляд вдогон.

Каждую весну я фиксирую, как появляются листья,
буквально веду дневник наблюдений,
запоминаю в метро незнакомые лица,
низачем, от нечего делать,

от избытка невысказанного, человечьего, теплого,
от нежности ленинградского неба блеклого,
от любви,
о которой я совсем не умею сказать,
да и никогда не умела сказать,
чего тут вообще говорить, если Господь выдал нам глаза.

Я не знала, что такое домой.
Я жила в семи городах, и ни один из них не был домой.
Я влюблялась каждой весной.
Я выходила замуж, как в бой,
каждый раз думая о разводе.
Я входила в живые и мертвые воды,
Выходя не мертвой и не живой.

А потом мы встретились, и оказалось что это ты -
Не спасение от пустоты,
Но ты есть мое домой.
Где бы ты ни был, ты есть мое домой.
Домой, снившееся в бреду.
Я сто раз уходила и каждый раз возвращалась,
И больше я не уйду.

Потому что я человек, а не бездомный заяц,
Потому что время пришло просыпаться.
И стали зрячими мои пальцы,
Которыми я к тебе прикасаюсь.

время посчитано,
измерено, взвешено,
признано, что мера его легка.
прочитала историю
у военного журналиста Крамника.
окопы, весна,
Великая Отечественная война.
кончился шнур, радист передает: требуется два мотка.

в эфир вклинивается враг,
не слишком-то издалека.
«рус, говорит, дай хлеба -
дам тебе два мотка».

дело было в апреле,
дело было в Карелии,
то есть, это какой-то финский крестьянин Микка
мог бы работать в поле,
а вместо этого сидит тут в призыве, в неволе,
слушает русскую частоту.
что было дальше — не знаю.
история обрывается тут.

я знаю много таких историй,
я сама привезла их пачку с Донбасса.
люди сами по себе не плохие ни разу.
всякие дела бывали -
вот координаты передавали,
уходите, ребята, не попадите под наш обстрел.

изначально никто плохого вообще не хотел.

многие долго старались не скатиться во тьму.
знаете, к чему это все привело?
знаете, к чему это все привело?
знаете, к чему это все привело?

ни к чему.

И приходят они из желтого невыносимого света,
Открывают тушенку, стол застилают газетой,
Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.

И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы, новенькой да зеленой.

И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло, и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями,
Пусть сегодня будет тепло, и сыто, и пьяно.

И подсаживается к ним пацан, молодой, четвертым,
и неуставные сапоги у него, и форма потертая,
птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили.