Еще немного про Прадо, Тиссена и Эль Греко

Если меня попросить назвать любимых художников, то я не буду оригинальным. Там будет Ван Гог, все известные импрессионисты и экспрессионисты, а компанию им, достаточно органично, составит Эль Греко, которого я очень немного видел в России и больше никогда нигде и не смотрел. И это удалось исправить в Мадриде.

В Прадо я провел около его нескольких картин очень много времени. Больше только около Триумфа смерти Брейгеля. Когда на выходе из музея мы делились впечатлениями, то больше всего я говорил именно об испанце греческого происхождения. И когда уже в Тиссене Игорь Александрович встретил меня на втором этаже, то он тихо и многозначительно указал на этаж выше и сказал: "А вот там, в одном оранжевом зале есть три картины Эль Греко. Леонид Модестович, заложите время и на него, я уверен, что вам это просто необходимо."

Что я и сделал.

Смотрели мы его вместе с Максимом. В тот момент уже шел где-то седьмой час приобщения к прекрасному. Это те моменты, когда ты уже ничего не воспринимаешь потому что просто уже не влезает. Но несмотря на это мы просто как вкопанные встали около него и смотрели на эти несколько картин, автора которых всегда узнаешь по цветам и неестественно вытянутым линиям, которые через несколько веков после него возьмет на вооружение условный Мунк.

— Ты знаешь, глядя на них у меня есть четкое ощущение, что машина времени все-таки существует. Нельзя настолько сильно опередить время. Есть ощущение, что он и наше время опережает. — сказал я банальные в отношении Эль Греко слова.
— Да, это просто какой-то немой восторг. Достаточно посмотреть на эту картину, — Макс показал на одно из произведений великого художника на стене — где он еще только ищет себя, а потом посмотреть на соседнюю, написанную двадцать лет спустя, где он уже дал себе волю и все становится понятно.

Я достал телефон и сфотографировал всем близким людям пару картин, чтобы хотя бы как-то поделиться тем явлением, свидетелем которого мне посчастливилось быть.

И только вернувшись в Москву я смог отфильтровать то эмоциональное впечатление, которое производят эти картины на тебя вживую, в первую очередь красками, линиями и формами, но, совершенно точно не содержанием. Рядом с ними ты просто о нем не думаешь, тем более, что на всех них был один и тот же библейский сюжет непорочного зачатия.

Но уже дома я показывал всем своим близким людям эти картины, делился тем, насколько он прекрасен и сумел всмотреться в них подробнее и преисполнился еще больше.

Ну кто еще мог впендюрить (извините, другого слова я здесь не подберу) ангелу в руки виолончель если не этот человек? В этот момент мне пришлось загуглить возраст этого инструмента и оказалось, что он появился практически в те же годы, что и Эль Греко.

Вот и представьте себе, что у вас на дворе исключительно религиозное общество, инквизиция и почитание всех возможных религиозных символов, вы пишете библейский сюжет, где ангелы на небесах играют свою космическую музыку, но в качестве инструментов вы им даете в руки электруху, микрофон, синтезатор и терменвокс.

Возможно я не прав и это обычное дело. Я силен в живописи практические как в рэпе. Но сказать, что я был поражен — это ничего не сказать.

И все я это к чему. Желаю вам приятных и удивительных открытий, даже если они будут прямо рядом с вами. Я уверен, что такие есть.

В продолжение истории с Румынией стоит добавить, что из Бухареста мы улетали без дипломов о медалях.

В канун Старого Нового Года пришли хорошие новости - история с Румынией официально закрыта окончательно. Мы наконец-то получили дипломы, подтверждающие медали, которые нам не выдали, когда мы были в Бухаресте. Стоит ли говорить, что за этим скрывалась довольно долгая переписка с Президентом IJSO, который в свою очередь выбивал эти дипломы из организаторов?
Честно говоря, я не очень представляю как ему это удалось сделать, но факт остается фактом - после переписки длиной в месяц от доктора Эмела ди Кляйна мне пришло письмо, к которому были приложены наши дипломы.

В этой истории показательна реакция коллег с других Международных олимпиад, которые были за нас бесконечно рады, ведь по некоторым предметам получить такой диплом не представляется возможным. Я же, честно говоря, лишь облегчено вздохнул.

Год по китайскому календарю еще только выходит на финишную прямую, выруливая своим драконьим хвостом и есть вещи, которые должны быть завершены именно в нем.

И эта история — одна из них.

Про Адептов красного

Продолжая тему культурных впечатлений.

Еще до конца прошлого года мы командой Отделения физики решили сходить на выставку «Адепты красного», которая проходит в Третьяковской галерее, что мы и сделали в начале января, когда на нашей смене был выходной день (как это было можно увидеть здесь).

Что я могу сказать? Если у вас есть хотя бы немного свободного времени до 23 февраля, то ее надо обязательно посетить. Умеют наши искусствоведы сделать так, чтобы было хорошо. Начиная от логистики, последовательности залов, картин, цвета стен, заканчивая концепцией и тем, какие художники выставлены рядом.

Малявин и Архипов потрясающие. И насколько они прекрасны, настолько же они отличаются. Если первый просто сбивает с ног «Вихрем», работой с цветом, фоновыми и одиночными мазками, мгновенно считывающейся легкостью, странным подходом к изображению лиц тех, кого он пишет и бесконечным талантом, то второй поражает тем, как и что он видит в самых простых вещах, как ловит момент, чувствует его суть и может все это передать теми средствами, которые доступны только художникам. Если у Филиппа Андреевича окружение является способом написать и рассказать нам то, что чувствует он сам, то у Абрама Ефимовича напротив, окружение является и триггером, и центром его живописи, а сам художник уходит на второй план.

Выбрать что-то одно, что впечатлило больше всего, просто невозможно. На этой выставке любой найдет что-то свое. Мне же понравилось абсолютно все. Начиная от портретов Малявина (особенно я бы обратил внимание на портрет Репина) и его основными работами, заканчивая деревенскими сюжетами Архипова и его изображениями берегов Оки и Волги. К слову, последние дали очень сильный импульс к тому, чтобы в ближайшее время все-таки дописать лонгрид, который лежит в столе с августа прошлого года и который теперь обязательно будет доведен до конца.

Человек идущий с корзиной грибов

#лонгрид

Волны в тот день были небольшими. С ловкостью доступной только ребенку я забрался в зеленый катамаран и сел на сиденье справа. Длинные ноги-спички тут же уперлись в педали, торчащие из пластикового потрепанного корпуса. Холодная стоячая вода, которая осталась на дне лодки с ее прошлых поездок обожгла лодыжки, а палящее морское солнце, которое уже довольно сильно припекало голову и плечи делало ощущения еще сильнее. Я немного поежился и глядя по сторонам стал ждать, пока мама заберется следом. Сзади голос мужчины объяснял, как управлять этим нехитрым судном, которое с грацией панды качалось на волнах, подставляя палящим лучам свои зеленые, но уже в некоторых местах немного облупившиеся, словно кожа обгоревшего на солнце человека, бока. Мама села рядом и попробовала подвигать ручку руля. Та очень лениво, словно ее только-только вывели из дневной дремоты, провернулась с правого бока на левый и обратно. Мы стали крутить тугие педали, и катамаран, немного поворчав своими лопастями, прокручивающими воду, тронулся с места. Когда мы отплыли далеко от берега, я попросил попробовать порулить. Помню, что мне пришлось приложить все свои детские силы, чтобы проржавевшие механизмы старой лодки пришли в движение и румпель повернулся на необходимый мне угол. Прошло немного времени, инерция предыдущего курса угасла, лодка повернула, и мы пошли параллельно берегу и белой линии, в которую превратились лежаки, стоящие на берегу.

Кроме катамарана я помню игровые автоматы с аркадами на первом этаже отеля. Такие сейчас можно встретить в торговых центрах любого города, но уже скорее как дань времени или памятник святыне геймеров. А тогда я их впервые увидел вживую и как завороженный шел вечерами на кассу, где покупал игровые жетоны за левы, которые мне давала мама, и играл в них с каким-то парнем чуть постарше меня. После каждой неудачной попытки пройти уровень на экране загорался таймер, отсчитывающий обратный отсчет, мы вбрасывали новый жетон в голодную пасть пластиковой коробки, игра возобновлялась, и мы возвращались в этот тридцатидвухбитный мир нелепых персонажей с непонятной мотивацией и не менее нелепых препятствий, которые этим персонажам предстояло преодолеть. Все как в жизни, только с возможностью исправить любую ошибку за жетон. Помню, что в один из вечеров мы сосредоточили все наше состояние на одной конкретной и наиболее полюбившейся нам игре и прошли в ней настолько далеко, что думаю, сам игровой автомат был удивлен тем фактом, что ему приходиться разархивировать уровни, которые давным-давно покрылись многолетней информационной пылью. Допускаю, что ему этого никогда не доводилось делать ни до этого дня, ни после. Мне действительно казалось, что мы уже близки к финалу, но на последнем жетоне наши нарисованные персонажи погибли от рук из ниоткуда взявшихся, абсолютно алогичных, никак не связанных со всем, что было в игре до этого, снеговиков, швыряющих огненные шары. На экране снова появился проклятый таймер, но у нас уже не было возможности для очередного жертвоприношения этой адской шайтан машине, поэтому мы так и не узнали, что же нас ждало за этими snowmen’ами швыряющими fireballs.

Странно, но мы тогда совсем не расстроились, а скорее наоборот. Видимо уже тогда я понимал, что очень часто путь важнее конечной цели. Да и компания была категорически приятная.

Помню еще кафе, где мы завтракали и обедали. В жаркую Болгарию на поезде поехали мама, бабушка, моя младшая любимая двоюродная сестра Алина, тетя Инна, дядя Витя и их друзья. Каждый день мы заходили в одно и то же кафе, где нас обслуживал один и тот же официант с белыми усами, а я все время брал то ли картофельный, то ли рыбный, то ли картофельно-рыбный салат, который мне казался верхом кулинарного искусства, достойным трех мишленовских звезд. Схожего мнения о местной кухне придерживались местные пчелы, с которыми я одним жарким днем не поделил дессерт в виде блинчиков с медом. У данного конфликта не было компромиссного решения и два агрессивных насекомых в какой-то момент решили объяснить мне силовыми методами, что я не прав. Тот факт, что они погибли, ужалив меня в веко, вряд ли можно было считать моей победой, ведь после этого мама повезла меня к местному врачу, где меня ужалил еще и противоаллергенный укол. Можно было бы сказать, что этот день не задался, но, как я сейчас понимаю, не задался совсем другой день, где были какие-то взрослые разговоры на их взрослые темы, которые я не понимал и не запомнил. Признаться честно я и разговора не помню, но эти взрослые все время о чем-то говорят. Зато я точно помню, что с этого момента мы стали завтракать, обедать и ужинать вдвоем – я и мама. И так же вдвоем ходить на море. Тогда же мы наткнулись на какой-то максимально тихий бассейн с высокой водной горкой. Сейчас мне кажется максимально странным, что там почти никого не было, хотя горок я больше нигде не видел, а дети в округе определенно были, а значит и горка им была категорически интересна. Возможно, причина была в том, что вход на горку был платный и стоил что-то вроде одного лева. Я каждые две минуты проходил мимо парня, который дежурил в самом низу, давал ему заветную монету, поднимался наверх, съезжал, набирая все большую и большую скорость, врезался в холодную гладь воды бассейна, отталкивался от его дна и плыл в сторону лестницы. Поднимался и бежал в сторону входа на горку, после чего история повторялась, словно я был рабочим телом вечного двигателя. Тогда я еще не знал, что имя этого вечного двигателя — детство.

Помню еще надувную игрушку для моря и бассейна в виде то ли дракона, то ли крокодила. Называл я ее именно драконом, хотя я не уверен, что это был именно он. Брали мы его с собой всего пару раз, подозреваю, что из-за того, что эта игрушка была раза в два больше меня и носить ее было категорически неудобно. Возможно, именно поэтому я совершенно не помню, как я на ней плавал, но прекрасно помню тот день, когда этого не произошло. Тогда с самого утра стоял сильный ветер и флаги на берегу моря сменились с желтого цвета на черный, а высокие волны огромными пенящимися языками слизывали с берега все, что попадалось на их пути. Мы пришли к берегу, воткнули зонтик в его песчаную кожу и долгое время сидели под ним, смотря на море. Я видел эти большие волны, то как они предпринимают одну за другой бесплодные попытки прорваться на сушу, но каждый раз в прямом смысле этого слова терпят крах, и с каждым ударом волны о берег во мне все больше и больше просыпалось желание окунуться в воду вместе со своим надувным драконом и быть заодно с этой стихией, а тихий шепот пены, стелящейся по песку, словно сирена зазывал меня уйти вслед за ней. Что-то похожее я почувствовал сильно позже, когда уже взрослым приехал в Сан-Себастьян и идя вдоль набережной увидел, как стая серфингистов плывет вглубь залива в сторону бегущих и растущих по мере приближения к берегу волн. Я остановился и долго смотрел на них, и, бьюсь об заклад, что чувствовал то же, что и они, то же, что и я тогда, в детстве на берегу моря в Болгарии. Все мое тело пронизывало это ощущение, которое сначала просыпается легким покалыванием где-то в самом низу, у самых кончиков пальцев ног и по мере того, как прямо перед тобой растет зелено-голубой стеной волна, это чувство поднимается все выше и выше, усиливаясь с каждым пройденным сантиметром вдоль твоего тела, проходит по ногам, поясу, животу, отдает в грудь и сердце, немного сбивая дыхание, пульсацией перебрасывается через плечи на руки, отражаясь от самых кончиков пальцев, идет обратно, ударяется о позвоночник и теплой змеей разбегается вдоль него одновременно и вниз и вверх, пробирая до дрожи и уже сильным нейронным импульсом бьет тебя в голову так, что слух, зрение, обоняние, осязание, вкус и все другие виды хеморецепции многократно усиливаются, и ты сливаешься с этой волной и стихией во что-то единое целое и уже не принадлежишь до конца самому себе, а являешься частью чего-то гораздо большего чем ты сам. И как мои пальцы от напряжения сжимали перила на набережной Сан-Себастьяна, точно также они сжимали надувного дракона на берегу Болгарии, когда я как завороженный следил за волнами и слушал их шуршащую речь. В какой-то момент я сказал, что очень сильно хочу в море, но меня ожидаемо не отпустили. И никакие уговоры и детские скандалы мне в тот день не помогли, т.к. все доводы, словно волны о берег, разбивались о железобетонные и холодные слова, что пойти туда я конечно же могу, но погибну и я, и дракон. Стоит ли говорить, что финальная часть этого аргумента была для меня самой весомой?

Странно, что тогда с нами не поехал мой дед. Память часто стремится с ловкостью наперсточника путать воспоминания и подменять одни события другими, но я точно знаю, что здесь она меня не обманывает. Все потому, что если бы он тогда был с нами, то мы бы точно пошли на рыбалку, как это часто бывало, когда я приезжал в Черновцы. Как это было много лет спустя, когда мы поехали на какое-то водохранилище. В тот день стояла отличная погода и в путь мы отправились вчетвером: я, мама, дед и его знакомый, который как раз знал это место и договаривался с местными мужиками о нашем приезде. Помню, что он был немного огорчен, т.к. стандартная такса рыбалки, равнявшаяся одной бутылке сорокоградусной жидкости, могла в будущем подрасти после того, как дед, будучи бывшим директором объединения спиртовой и ликеро-водочной промышленности, вместо местного эталона валюты взял с собой максимально неравноценные две бутылки спирта. Не знаю случилось ли это, но рыбалка тогда мне понравилась.

А где-то за три-четыре года до Болгарии дед отвез меня к себе на малую родину, в одну из полтавских деревень, где жила почти вся его семья. Мы тогда ходили с ним рыбачить на Псел и было хорошо. Помню, что я тогда поймал что-то очень несуразное. Черное тельце рыбы было непропорциональным и заканчивалось прямоугольным носом. Честно говоря, я до сих пор сомневаюсь в том была ли это действительно рыба, а не обычная ветка, хотя дед уверяет, что это была верховодка. Я тогда был совсем ребенком, но деревню помню очень хорошо, однако больше всего мне почему-то врезался в память мост, посреди которого была небольшая дыра, в которую было видно блики на гладкой коже реки, скользящей внизу словно огромная и теплая змея. И совершенно точно я тогда не мог подумать, что спустя тридцать лет я буду думать о том, цел ли этот мост сейчас и о том, что мои троюродные и четвероюродные братья возвращаются в родную деревню, чтобы никогда уже ее не покинуть.

Надо сказать, что дед в принципе любил меня, абсолютно городского ребенка, выдергивать из зоны комфорта и вывозить на природу. Как-то раз мы отправились из Черновиц в Карпаты. Я, будто тряпичная кукла был рано утром погружен в автомобиль и по дороге от тряски то просыпался, то засыпал обратно. Тогда поздней ночью и утром прошел дождь, дороги размыло, и мы довольно долго добирались до нужной нам точки — деревни Сарата. Сквозь сон я слышал, как взрослые обсуждали, где лучше остановиться, чтобы оставить, выданный нам вездеход и уйти в горы, а когда это случилось, то группа разделилась и мы втроем: я, деда и мама очень долго ходили по лесу, который густой щетиной покрывал холмы. Дед все время был рядом и очень много говорил со мной. Удивительно, но я не помню почти ничего из того, что он мне тогда рассказывал, но сейчас я понимаю и ясно чувствую то, насколько ему был важен этот разговор. И пусть он был не о фундаментальных жизненных ценностях или глубинных законах мироздания, а всего лишь о грибах, которые мы по какой-то только ему ведомой причине не срезали и не убирали в плетенные корзины, а только смотрели на них – это абсолютно неважно и не имеет значения. Его ценность была в том, что он вел меня невидимой моему детскому взору тонкой нитью куда-то глубоко в крону генеалогического древа, где другой, очень похожий на меня человек, как и я шел, если не по горам Карпат, то по проселочной дороге Полтавы под начинающим согревать после осеннего дождя солнцем с корзиной полной грибов. Как когда-то каждый день ходил мой восемнадцатилетний прапрадед Федот из своей родной деревни за 20 километров в село Красногоровку, чтобы увидеться с моей будущей прапрабабушкой-цыганкой, в которую он влюбился с первого взгляда, когда был со своим отцом проездом в этом селе по дороге на Сорочинскую ярмарку, и на которой в последствии женился и было у них четверо детей. И человек этот шел, думал схожие мысли и проживал схожие чувства, что и я сейчас, уже совсем не ребенок, сидящий в своей квартире и пишущий эти строки. И мы с этим человеком, идущим по уже начинающей подсыхать полтавской дороге, соединены то ли одной тугой ветвью большого и мудрого дерева, то ли тонкими нитями мицелия, уходящими перепутанной и плотной невидимой сетью куда-то в далекое и очень глубокое прошлое.

Не думаю, что тем солнечным днем дед думал именно об этом, когда разговаривал со мной. Но он говорил, и эта редкая беседа была для него чертовски важной. А когда мы вышли на нужную поляну, то в его глазах вспыхнул азарт. Он с первой секунды понял, что эта поляна — это ровно то, что мы искали все это время. Дед взял меня за руку и повел к хвойному дереву, и даже не заглянув под его косматые ветви, неспеша сказал мне: «А вот сейчас смотри очень внимательно». Он отодвинул самую густую ветку, и как по заказу, я увидел стройные ряды белых грибов. Они стояли на своих прочных белых ножках и приветствовали меня своими крепкими коричневыми шляпами. Моему удивлению не было предела. На секунду мне пришла в голову абсолютно бредовая мысль, что дед приезжал сюда за сутки до этого и нашел эти грибы заранее, потому что все это напоминало какие-то фокусы с кроликами и шляпами. Аккуратно срезая одного боровика за другим, я наконец-то понял почему мы пропускали все те грибы, которые нам попадались до этого.

Мне очень интересно было бы узнать, что на этот счет сказал бы брат моего папы — дядя Гера. К сожалению, у меня уже нет возможности его спросить, но если бы она была, то я бы это обязательно сделал. Дядя Гера, он же Георгий Федорович, или как его называли практически все родственники ГэФэ, был заядлым грибником. Он настолько любил это дело, что даже посадил недалеко от своего дома, где была его огромная по своим размерам пасека, небольшую рощу из осин. «Чтобы не надо было далеко ходить» - с характерной только для него то ли саркастичной, то ли самоироничной улыбкой сказал он, когда мы в очередной раз приехали на малую Родину моего отца. Но даже не это его больше всего характеризовало как заядлого грибника. Как-то я гостил у них летом и мой двоюродный брат Лешка с неподражаемым для этих мест оканьем, рассказывал мне, что когда в деревне проходил достаточно большой дождь, то туда обязательно приезжали городские, выскакивали из своих машин с ведрами и корзинами и шли в ближайший лесок. Дядя Гера, словно местный маньяк, брел за ними практически след в след от входа в рощу до выхода из нее и пока приезжие собирали большие и здоровые подосиновики с подберезовиками, он собирал за ними все то, что они пропустили, руководствуясь принципом, что размер шляпки не должен превышать пятидесятикопеечную монету. Как говорил дядя: «Чтобы мариновать было удобнее». На выходе из рощи и у городских, и у ГэФэ были ведра полные грибов, только плотность упаковки у дяди была на несколько порядков больше. И все это на первый взгляд смахивает больше на байку, чем на правду, но я своими глазами видел эти ведра, заполненные мелкими грибами и то, как тетя Таня виртуозно закатывает их в банки без необходимости резать эти подосиновики или подберезовики на более мелкие части, а дядя сидит на той же кухне и рассказывает про пчел, отца, их совместное детство, учебу в Бауманке и войну в Чехословакии, в которой он принял участие будучи восемнадцатилетним подростком.


Дядя и папа очень похожи. И внешне, и, характером. Возможно, сказывается общее детство и тот факт, что бабушка Евстолия родила их с интервалом в один год. Дядя очень сильно любил поговорить за жизнь и пофилософствовать, и очень часто все его суждения были меткими, четкими и агрессивно выверенными. Как-то раз, когда я уже учился в старших классах, мы с ним зарубились в каком-то споре, который через череду аналогий свелся к вопросу мародерства во время Великой Отечественной Войны, и в какой-то момент он с легким прищуром посмотрел на меня и сказал: «Все-таки сразу видно, что ты Колдунов. Более упрямого человека, пытающегося проминать пространство и исповедующего принцип «когда я прав, а прав всегда я» очень сложно найти.» - после чего без какой-либо жалости или сантиментов к ребенку, разобрал все мои детские доводы и идеалистические аргументы на запчасти. В этом был весь мой дядя. Это был первый и последний раз, когда мне было вообще нечего сказать в ответ. Каждый его тезис, основанный на простых, жизненных, бытовых примерах, словно бетонная свая вколачивал все глубже и глубже остатки, если не сказать лучше останки, от моих возражений и в конце мне оставалось только согласиться. Правда я не помню с чем именно. Почему-то предмет спора забылся полностью, а остался только этот взгляд, прищур и слова про проминаемое пространство и принцип «когда я прав, а прав всегда я», которые максимально кратко и ёмко описывают примерно всё, что касается меня, папу и дядю.