Когда я вошла в Газу, у израильских военных было правило: мне разрешалось провозить только три килограмма еды. Взвешивая протеиновые батончики, пытаясь уложиться в лимит, я сказала мужу: “Насколько это зловеще?” Я работаю в гуманитарной организации. Зачем вообще ограничивать еду? Я работала во многих местах, где царил жуткий голод, но в данном контексте поражает то, насколько это жестоко, насколько преднамеренно. Я была в Газе два месяца; невозможно описать ужас происходящего. И я говорю это как детский врач-реаниматолог, который по работе видит, как умирают дети. Среди наших сотрудников есть врачи и медсёстры, которые пытаются лечить пациентов, будучи голодными и измученными. Они живут в палатках. Некоторые из них потеряли пятнадцать, двадцать членов своих семей. В больнице лежат дети, искалеченные авиаударами: без рук, без ног, с ожогами третьей степени. Часто не хватает обезболивающих. Но дети кричат не от боли, они кричат: “Я голоден! Я голоден!” Мне не нравится сосредотачиваться только на детях, потому что никто не должен голодать. Но дети просто переживают это по-другому. Когда мои два месяца закончились, мне не хотелось уезжать. Такого чувства я не испытывал почти двадцать лет гуманитарной работы. Но мне было стыдно. Стыдно покидать своих палестинских коллег, одних из самых прекрасных и отзывчивых людей, которых я когда-либо встречала. Мне было стыдно как американке, как человеку, что мы не смогли остановить то, что столь очевидно является геноцидом. Помню, как наш автобус выехал из буферной зоны. С одной стороны из окна был виден Рафах, от которого остались одни руины. С другой стороны — пышный, зелёный Израиль. Когда мы вышли за ворота, первое, что я увидела, была группа израильских солдат, сидящих за столом и обедающих. Никогда ещё мне не было так тошно от вида стола, полного еды.