28 августа — день рождения Андрея Платоновича Платонова (1899-1951).

ПРЕДИСЛОВИЕ Иосифа Бродского к повести Андрея Платонова «Котлован».

Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идёт; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно сказать, что Рай — тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос — в связи с чем и вводится понятие вечной жизни. То же относится и к Аду.

Бытие в тупике ничем не ограничено, и если можно представить, что даже там оно определяет сознание и порождает свою собственную психологию, то психология эта прежде всего выражается в языке. Вообще следует отметить, что первой жертвой разговоров об Утопии — желаемой или уже обретённой — прежде всего становится грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям; вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног, и вокруг них возникает ореол условности.

Таков, на мой взгляд, язык прозы Андрея Платонова, о котором с одинаковым успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или — что точнее — обнаруживает тупиковую философию в самом языке. Если данное высказывание справедливо хотя бы наполовину, этого достаточно, чтобы назвать Платонова выдающимся писателем нашего времени, ибо наличие абсурда в грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но о человеческой расе в целом.

В наше время не принято рассматривать писателя вне социального контекста, и Платонов был бы самым подходящим объектом для подобного анализа, если бы то, что он проделывает с языком, не выходило далеко за рамки той утопии (строительство социализма в России), свидетелем и летописцем которой он предстаёт в «Котловане». «Котлован» — произведение чрезвычайно мрачное, и читатель закрывает книгу в самом подавленном состоянии. Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время.

Это, однако, отнюдь не значит, что Платонов был врагом данной утопии, режима, коллективизации и проч. Единственно, что можно сказать всерьёз о Платонове в рамках социального контекста, это что он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников — Бабеля, Пильняка, Олеши, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, т. е. игравшими с языком каждый в свою игру (что есть, в конце концов, форма эскапизма), — он, Платонов, сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нём такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной
поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами.

Разумеется, если заниматься генеалогией платоновского стиля, то неизбежно придётся помянуть житийное «плетение словес», Лескова с его тенденцией к сказу, Достоевского с его захлебывающимися бюрократизмами. Но в случае с Платоновым речь идёт не о преемственности или традициях русской литературы, но о зависимости писателя от самой синтетической (точнее: не аналитической) сущности русского языка, обусловившей — зачастую за счёт чисто фонетических аллюзий — возникновение понятий, лишённых какого бы то ни было реального содержания. Если бы Платонов пользовался даже самыми элементарными средствами, то и тогда его «мессэдж» был бы действенным, и ниже я скажу почему. Но главным его орудием была инверсия; он писал на языке совершенно инверсионном; точнее — между понятиями язык и инверсия Платонов поставил знак равенства — версия стала играть всё более и более служебную роль. В этом смысле единственным реальным соседом Платонова по языку я бы назвал Николая Заболоцкого периода «Столбцов».

Если за стихи капитана Лебядкина о таракане Достоевского можно считать первым писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в «Котловане» следовало бы признать первым серьёзным сюрреалистом. Я говорю — первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм — отнюдь не эстетическая категория, связанная в нашем представлении, как правило, с индивидуалистическим мироощущением, но форма философского бешенства, продукт психологии тупика. Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего. Поэтому и сюрреализм его внеличен, фольклорен и, до известной степени, близок к античной (впрочем, любой) мифологии, которую следовало бы назвать классической формой сюрреализма. Не эгоцентричные индивидуумы, которым сам Бог и литературная традиция обеспечивают кризисное сознание, но представители традиционно неодушевлённой массы являются у Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу. В отличие от Кафки, Джойса или, скажем, Беккета, повествующих о вполне естественных трагедиях своих «альтер эго», Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее — о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость.

Мне думается, что поэтому Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведён быть не может. И всё-таки следует приветствовать любую попытку воссоздать этот язык, компрометирующий время, пространство, самую жизнь и смерть — отнюдь не по соображениям «культуры», но потому что, в конце концов, именно на нём мы и говорим.

(1973)

#персонадня #литературныйкалендарь
#платонов #бродский #котлован #ардис

5 новых книг, которые стоило прочитать этим летом

📕 «Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное — в рассказах современных писателей»
Издательство АСТ, «Редакция Елены Шубиной»

39 текстов о теле и телесности, написанных известными прозаиками и поэтами, драматургами, сценаристами и критиками. О проблеме «телесности» заговорило новое поколение писателей, как будто решивших справиться со старым культом молодого, красивого, идеального тела и больше писать о связи реального тела и ментальности. Замысел этой книги — редакторская попытка сделать своеобразный срез отношения к телу очень разных поколений современной литературы старым добрым способом: попросив написать рассказы. Получилось очень любопытно. Долгая работа над сборником окупилась сполна, а состав авторов говорит сам за себя: Татьяна Замировская, Евгений Водолазкин, Вера Богданова, Марина Степнова, Евгения Некрасова, Татьяна Толстая, Даша Благова, Алексей Сальников, Дмитрий Данилов, Николай Коляда — и многие другие.

📕 Оливия Лэнг «Сад против времени. В поисках рая для всех»
Издательство Ad Marginem

У Лэнг есть излюбленный прием, благодаря которому она написала несколько книг, столь любимых читателями: она отталкивается от личного события или ситуации и закапывается в историю, искусство, антропологию, геологию и во что угодно ещё, что помогает ей это событие прожить, осмыслить, а может, и пережить, — получается что-то вроде культурной самотерапии. В этой книге писательница покупает старенький дом во время пандемии коронавируса, занимается его ремонтом и расчисткой сада — и да, это богатейшая почва для обращения к мировой культуре. Самый очевидный ход мысли вынесен в название — сад как образ рая, модель мира. Внутри много куда менее очевидных и куда более интересных.


📕 Гэй Тализ «Фрэнк Синатра простудился и другие истории»
Издательство Individuum

Тализ — живая легенда, один из отцов «Новой журналистики», направления, которое поставило во главу угла Историю с большой буквы «и». Первый расцвет его карьеры пришелся на 1960-е — именно тогда он стал штатным автором журнала Esquire, где работал вместе с Томом Вулфом и Норманом Мейлером. Именно в Esquire вышла статья, прославившая его и давшая название этому сборнику: редакционное задание — интервью со звездой — оказалось невозможно выполнить, и Тализ создал настоящий текстовый перформанс из этой невозможности, пообщавшись со всеми, кто знал Синатру, из тех, до кого он только мог дотянуться. Помимо этого материала, в книгу вошло еще несколько текстов, которые помогут составить первое знакомство с Тализом: об итальянской мафии и о порноиндустрии, о The New York Times и его отце, о китайской футболистке Лю Ин и об английском актере Питере О’Туле. Небольшой, но отличный сборник, возвращающий читателю понимание, откуда пошли лучшие современные журналистские тексты.

📕 Миэко Каваками «Летние истории»
Издательство «Синдбад»

Каваками, лауреат престижной премии Акутагавы, замечательно дополняет ряд женских голосов современной японской литературы, в последнее время активно переводимых на русский язык: Саяка Мурата («Человек-комбини»), Юкико Мотоя («Брак с другими видами»), Еко Огава («Полиция памяти»). «Летние истории» — роман, поднимающий целый ряд вопросов, с которыми сталкиваются современные женщины в Японии, но за счёт того, как он написан и сделан (психологизм, детали, проявления характеров персонажей в представленных обстоятельствах), он может считаться универсальным и быть прочитанным в любой стране мира. Главная героиня, очень непросто относящаяся к себе самой, тяжело переживает приезд сестры и ее дочери, в их проблемах невольно отражаются её собственные. Что значит завести ребенка? Что значит для нее быть матерью? Можно ли встретить партнера, не стремясь меняться и понравиться? И вообще, не тяжело ли об этом думать перед лицом жестокого биологического времени, когда на горизонте маячит то, что люди зовут одиночеством и старостью?

📕 Джоан Терни «Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма»
Издательство «Новое литературное обозрение»

Когда мы говорим о моде, на ум приходят именитые дизайнеры из Парижа, Милана, Нью-Йорка. Как-то привычно думать, что их эксперименты влияют на то, что и как будут носить люди завтра. Однако мода устроена гораздо сложнее, и книга убедительно предлагает об этом вспомнить и поговорить. В сборнике, составленном историком моды Джоан Терни, речь идёт о стиле «плохих парней», о том, как вещи, изначально связанные с криминальным поведением, атмосферой насилия на улицах, бедными районами, куда не приезжает полиция, становятся мейнстримом и почему. Авторы подошли к делу с разных сторон: мы читаем о происхождении приспущенных штанов, свитерах норвежских преступников, о худи и парнях, с ног до головы одетых в adidas, о том, как сформировался образ исполнителей хип-хопа и что носили перед падением социалистической Венгрии.

#чтопичитать #новыекниги

Иосиф Бродский
«Дождь в августе»

Среди бела дня начинает стремглав смеркаться, и
кучевое пальто норовит обернуться шубой
с неземного плеча. Под напором дождя акация
становится слишком шумной.
Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно швейное,
фирмы Зингер почти с примесью ржавой лейки,
слышится в этом стрекоте; и герань обнажает шейные
позвонки белошвейки.

Как семейно шуршанье дождя! как хорошо заштопаны
им прорехи в пейзаже изношенном, будь то выпас
или междудеревье, околица, лужа — чтоб они
зренью не дали выпасть
из пространства. Дождь! двигатель близорукости,
летописец вне кельи, жадный до пищи постной,
испещряющий суглинок, точно перо без рукописи,
клинописью и оспой.

Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонами
на коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,
бахрому жёлтой скатерти, что, совладав с законами
тяготенья, воскресла
и накрыла обеденный стол, за которым втроём за ужином
мы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,
совершенно моим, но дальностью лет приглушенным
голосом: «Ну и ливень».

1988 г.

#Бродский